Кнут Гамсун - Роза

— Ведь и не выговоришь, чем таким он комнату провонял, — говорит Крючочник о своём товарище. — Я иной раз аж задыхаюсь, у меня аж в глазах темно — эдакая дрянь. А отвори я ночью окно, ведь увидят, услышат, Бог весть откуда набегут: «Закрой, Фредрик Менза простынет!». А пусть бы его простыл, туда и дорога! Так я им напрямик и выкладываю. Да ему лет ведь уж сто десять не то сто двадцать будет, мне аж тошно, как подумаю про эдакие года, Господи, прости ты меня, грешного! Это ж не по-людски, прямо скотство какое-то. Он жрёт день и ночь, доктор говорит, всё потому, желудок у него исправный. Эх, заболел бы он желудком, а мне бы, к примеру, компресс ему ставить, уж я бы такой ему закатил компресс! Ну, зачем ему жить? Прибрал бы его Господь, Христа ради, и моя бы была вся комната. Нет больше моей мочи, мне дышать нужно, окно отворять, а пока тут этот мертвяк — да, а кто? — тут лежит, я и окна не отвори! И вечно он своё «бу-бу-бу», как проснётся, так и заводит. А смыслу-то и нет никакого, так, звук один. Я раз щебетать ему в ухо было попробовал, чтоб его поразвлечь, время, значит, ему скоротать, так ведь он как оскалится, да такую рожу скроил, словно шило в него всадили. Вот и рубашку на нём хоть меняй, хоть не меняй, всё одно сразу как есть изгваздается, лежит-то прямо на объедках, на крошках, и стены и потолок всё кругом загадил.

Меня просто оторопь брала, когда я слушал Крючочника, да, верно, он дурной человек, совершенно забывший, что старость нужно уважать, что молодому лучше пострадать, чем обидеть старика. Я отвечал ему, что он сделал бы доброе дело перед Богом и людьми, если бы окружил немощного калеку теплом и заботой и не считал бы за труд напоить его и укутать одеялом.

— Да я по ночам задыхаюсь от вони! — крикнул Крючочник.

Ах, как он ожесточился!

Он часами просиживал с Колодой и вспоминал Брамапутру, вот, мол, она умерла, а как её все любили. И Уле-Мужик, он тоже хороший был человек, всегда выручит, да только сладу с ним не было никакого, уж больно горячий. А Брамапутра — та никогда не вспылит, всё лаской, всё лаской, эх, никогда-то, бывало, она не пройдёт мимо настоящей любви.

— Ни-ни! Не пройдёт! — соглашается Колода и трясёт своей огромной башкой.

— А стало быть, и пусть ей вода будет пухом, — говорит Крючочник.

От дружбы этих двоих выигрывал больше Крючочник. Колода стоял на страже, когда тот производил свои таинственные операции в пивоварне, и служил ему вдобавок мишенью для вечных насмешек и шуточек. Но такой страшный и могучий был Колода, что когда как-то раз он схватил своего мучителя за горло и стал душить, у Крючочника даже язык высунулся изо рта, и долго потом он не мог ничего проглотить, так болело у него горло.

Вообще среди населения Сирилунна нередко вспыхивали баталии. Сирилунн был, собственно, как целый маленький городок, со своими широко разбросанными домами и лабазами, и очень следовало остерегаться, заворачивая, например, за угол дома, как бы ненароком не угодить в заваруху. Скажем, Свен-Сторож — уж какой мирный, сговорчивый человек, но и он был не слепой, не глухой, и не всегда он соглашался смотреть на всё сквозь пальцы. Время от времени он напивался в стельку, и тогда, начав с буйной весёлости, он всегда кончал тем, что переходил на зловещие угрозы. Эллен, жена его, прежняя горничная Эллен, в таких случаях должна была целиком посвящать себя ему и объяснять, что она любит его больше всех на свете. Но вот незадолго до Рождества Свен-Сторож не удовлетворился заверениями Эллен и угомонился лишь после того, как пришёл Хартвигсен и долго его уговаривал. Свен-Сторож, когда-то чудесный певец и танцор, теперь утратил свою удаль и всё больше стоял в сторонке, глядя на танцующих. У них с Эллен был ребёнок, темноглазый мальчик, и при голубых глазах матери и отца ни для кого не было тайной, что отец ребёнка — сам Мак. О, у Мака много было детей в семьях, работавших на него, и он всегда вовремя выдавал матерей замуж, да и потом не оставлял их своею заботой, как и положено барину. Подсчитали, что сейчас у Мака девять возлюбленных только в Сирилунне, да ещё в разных других местах, да в собственном доме. Теперь приспела пора идти замуж юной Петрине. И для неё не нашлось лучшего мужа, чем Крючочник.

Ох этот Крючочник! Жалкий комедиант. Да, он умел щебетать по-птичьи, но был неспособен ни к какой настоящей работе, зато готов был всегда угождать Маку и всё исполнять, что ни прикажет хозяин. Петрина была восемнадцатилетняя, но крупная, спелая для своего возраста, просто нельзя было на неё не залюбоваться, когда она проходила по двору. И раз Крючочнику выпало обзавестись семьёй, тем более необходимо, чтоб калека поскорее умер и очистил место, другого выхода нет. Хоть бы Господь Бог поскорее прибрал Фредрика Мензу!

Всё это обсуждают Хартвигсен и Свен-Сторож, а я, приглашённый Хартвигсеном, сижу тут же и слушаю. Свен-Сторож оправился после запоя, он только нет-нет да пустит крепкое, злое словцо. Хартвигсен не ругается вовсе, зато он клянётся, что Маку скоро придётся переменить свою безобразную жизнь.

— Не желаю я больше про это слышать, — говорит он. — Только я ведь один и могу на него повлиять. Со дня на день к нему нагряну!

— И доброе дело сделаете, — отвечает Свен-Сторож. — Покоя нашим бабам от него нет. Скоро вот Рождество, и опять он, поди, их будет обыскивать, уж это как раз.

Хартвигсен отвечает:

— Ну, ещё не известно, что мы с Бенони Хартвичем порешим! Будет он их обыскивать или же нет.

Хартвигсена не подкосило крушение, не обескуражили большие убытки, нет, он даже ещё больше теперь заносится и хвастается своим могуществом. Он почти уже решился вести собственное дело помимо Мака, купить к весне пароход и отправлять треску уже не в Берген, а прямо в Испанию, и заделаться в Бергене знатным купцом! Но Маку он не забыл крушения и выжидал только случая, чтобы с ним поквитаться. Так мне представлялось. «Ужо мы его отблагодарим!» — говорит он, задумчиво покачивая головой. Когда мы распростились со Свеном-Сторожем, он снова ко мне приступился, зазывая в учителя. Для него прямо-таки унижение, что в Сирилунне есть домашний учитель, а у него вот нет.

— Будто у меня средств не хватит учителя нанять, — сказал он. — Ну, а касаемо жалованья, так эта моя рука вдвое вам заплатит! — сказал он. — Идёмте со мною, может, моя супруга вас уговорит.

Мы прошли немного, и тут Хартвигсен вспомнил про какое-то дело в Сирилунне и отпустил меня одного. Да, у Хартвигсена опять завелись дела в Сирилунне, дела с баронессой Эдвардой, она томится смертной скукой, ей нужен кто-то, чтоб отвести душу. Она уже посвятила Хартвигсена в перипетии своих отношений с лейтенантом Гланом и теперь вовсю старается смутить его самого. Роза это принимает спокойно, она излечилась от своей ревности, да и не до того ей теперь.