Кнут Гамсун - Новые силы

— Да.

— Довольно приличная невеста, а? Не такая, чтобы ею стоило пренебречь, как по твоему? Ха-ха-ха, Оле! Но ты бы посмотрел её теперь, я хочу сказать, дома, после того, как она теперь снова так полюбила детей. Этого не скажешь словами. У неё есть чёрное бархатное платье... Нет, в самом деле, ты непременно приходи к нам. А иногда она надевает тёмно-красное бархатное платье... Пожалуй, Ганка теперь дома, я пойду посмотреть, не нужно ли там чего.

Товарищи допили свои стаканы и встали.

— Я всё-таки надеюсь, что всё ещё наладится, — сказал Оле.

— Ну, да, разумеется, наладится, — подтвердил Тидеман. — Спасибо за сегодняшний день, тысячу раз спасибо! Ты всегда был мне верным другом. Давно уже мне не было так хорошо, как сегодня.

— Послушай! — Тидеман остановился в дверях и ещё раз обернулся. — Мы никому больше не скажем, о чём говорили, а? А в четверг и виду не покажем. Будто ничего и не было. Мы ведь не какие-нибудь кисляи.

Тидеман ушёл.

Но вот над городом спускается вечер.

Дела кончаются, магазины закрываются, тушат газ. Старые седые хозяева запираются в своих конторах, зажигают лампы и вынимают бумаги, раскрывают толстые бухгалтерские книги, заносят число, сумму, и думают. И непрерывно доносится до них шум с пароходов, которые грузятся и разгружаются до поздней ночи.

Десять часов. Одиннадцать. Кофейни битком набиты, всюду движение. По улицам ходят всевозможные люди в лучших своих костюмах, провожают друг друга, свистят девушкам и ныряют в подворотни и погребки. Извозчики стоят наготове на местах стоянок, следят за малейшим знаком прохожих, беседуют между собой о своих лошадях и от нечего делать посасывают коротенькие трубочки.

Проходит женщина, дитя ночи. Все её знают. За ней идут матрос и господин в цилиндре. Оба быстро шагают, каждому хочется догнать её первым. Затем проходят два мальчика, с сигарами в зубах и, заложив руки в карманы, они громко разговаривают. За ними идёт ещё женщина, потом опять два господина, которые тоже быстро шагают, стараясь поскорее догнать её.

Но вот все башенные часы в городе, одни за другими, бьют двенадцать медленных ударов. Кофейни пустеют, из всех увеселительных мест устремляются потоки людей, от которых пышет жаром и пивом.

С пристаней ещё долетает шум работающих лебёдок, и дрожки стучат по улицам. Но в глухих конторах старые хозяева уже покончили со своими делами и мыслями, седые старики захлопывают книги, снимают с гвоздя шляпы, гасят лампы и уходят домой.

И «Гранд» тоже выпускает своих последних гостей, кучку весёлой молодёжи, остававшуюся до самого конца. В расстёгнутых пальто, с тросточками под мышкой и в шляпах набекрень, они медленно бредут по улице, освещённые светом фонарей, громко разговаривая, напевая модную песенку и свистом подзывая одинокую забытую женщину в боа и белой вуали.

Компания доходит до университета. Говорят о литературе и политике и хотя между ними нет разногласия, всё же они очень горячатся:

— Что такое? Разве Норвегия не самостоятельная страна? Ну, так почему же она не имеет права выступать самостоятельно? Подождите, вот президент обещался взяться за это хорошенько, а, кроме того, скоро будут выборы...

Все согласны, выборы покажут!

Возле университета трое из мужчин прощаются и расходятся в разные стороны по домам, двое оставшихся возвращаются опять той же дорогой, останавливаются возле «Гранда» и обмениваются мнениями. Это Мильде и Ойен. Мильде продолжает горячиться.

— А я скажу вот что: если стортинг и на этот раз ничего не сделает, так я уеду в Австралию. Тогда здесь невозможно будет оставаться.

Ойен молод и слабонервен. Его маленькое, круглое девичье личико бледно и утомлено, Он щурит глаза, как близорукий, хотя зрение у него хорошее, и говорит мягким, слабым голосом.

— Я не понимаю, как это может до такой степени интересовать вас. Мне это совершенно безразлично.

И Ойен пожал плечами, политика ему надоела. Плечи у него совсем покатые, как у женщины.

— Ну, да, знаю, и не хочу тебя больше задерживать, — говорит Мильде. — Кстати, написал ты что-нибудь за последнее время?

— Да, два стихотворения в прозе, — отвечал Ойен, сейчас же оживляясь. — Но я жду теперь, главным образом, того времени, когда попаду в Торахус, там то я уже как следует примусь за работу. Ты прав: здесь, в городе, не мыслимо оставаться.

— Ну, да, но я подразумевал, в сущности, всю страну... Ну, так, значит, ты будешь помнить: в четверг вечером, у меня в мастерской. А вот что, дружище, не найдётся ли у тебя лишней кроны?

Ойен расстёгивает пальто и достаёт крону.

— Спасибо, друг. Так, значит, до четверга вечера. Приходи пораньше, поможешь мне всё устроить... Иисусе Христе, шёлковая подкладка! А я то попросил у него всего одну крону! Пожалуйста, прости меня, если я тебя этим обидел.

Ойен улыбается и парирует шутку:

— А я сказал бы так: где ты теперь увидишь платье не на шёлковой подкладке?

— Чёрт возьми, почём же ты платишь за такую штуку?

И Мильде щупает пальто.

— Ну, этого я не помню, я не запоминаю цифр, это не по моей части. А счета от портных я откладываю в сторону и всегда нахожу их при переезде на другую квартиру.

— Ха-ха-ха, практичный способ, в высшей степени практичный. Так ты, значит, не платишь по ним?

— Нет. Всё в руце Божьей, как говорится. Конечно, если я когда-нибудь разбогатею, тогда другое дело... Ну, однако, до свиданья. Я хочу остаться один.

— Отлично. Покойной ночи. Но, послушай-ка, серьёзно: если у тебя найдётся ещё крона, так я...

Ойен опять расстёгивает пальто.

— Ну, вот, спасибо, большое спасибо. Эх, вы, поэты! Куда ты, например, направляешься сейчас?

— Я, должно быть, похожу немножко здесь и посмотрю на дома. Я не могу спать, я считаю окна, и это вовсе не так глупо, как может показаться. Иногда я испытываю истинное наслаждение, когда глаз мой отдыхает на этих четырёхугольниках, на этих чистых линиях. Ну, да ты в этом ничего не понимаешь.

— Ну, вот ещё, как это не понимаю! Но я думаю, что и люди... И люди, плоть и кровь, не правда ли, это тоже имеет, свой интерес?

— Нет, стыдно сказать, но люди мне опротивели. А вот какая-нибудь чудесная, пустынная улица, в роде той, что сейчас перед нами, это другое дело. Ты никогда не замечал, какая в этом красота?

— Я то не замечал! Я ведь не слепой, слава Богу! Пустынная улица имеет свою красоту, свою прелесть, особое очарование. Но всё в своё время... Ну, не хочу тебя задерживать. До свиданья в четверг.

Мильде сделал приветственный жест, приложив тросточку к шляпе, повернулся и пошёл вверх по улице.

Ойен продолжал путь один. Не прошло и нескольких минут, как оказалось, что он потерял ещё не весь интерес к людям, он сам наклеветал на себя. Первой попавшейся женщине, окликнувшей его, он с радостью отдал свои последние две кроны и молча пошёл дальше. Он не сказал ни слова, его маленькая, нервная фигурка исчезла прежде, чем женщина, успела поблагодарить его...