Николай Лесков - Некуда

Кроме Полиньки Калистратовой, к Лизе допускался еще Юстин Помада, с которым Лиза в эту пору опять стала несравненно теплее и внимательнее.

Заключение, которому Лиза сама себя подвергла, вообще не было слишком строго. Не говоря о том, что ее никто не удерживал в этом заключении, к ней несомненно свободно допустили бы всех, кроме Бертольди; но никто из ее знакомых не показывался. Маркиза, встретясь с Ольгой Сергеевной у Богатыревой, очень внимательно расспрашивала ее о Лизе и показала необыкновенную терпеливость в выслушивании жалостных материнских намеков. Маркиза вспомнила аристократический такт и разыграла, что она ничего не понимает. Но, однако, все-таки маркиза дала почувствовать, что с мнениями силою бороться неразумно.

А Варвара Ивановна Богатырева, напротив, говорила Ольге Сергеевне, что это очень разумно.

– Она очень умная женщина, – говорила Варвара Ивановна о маркизе, – но у нее уж ум за разум зашел; а мое правило просто: ты девушка, и повинуйся. А то нынче они очень уж сувки, да не лувки.

– Да мы, бывало, как идет покойница-мать… бывало, духу ее боимся: невестою уж была, а материнского слова трепетала; а нынче… вон хоть ваш Серж наделал…

– Сын другое дело, ma chère, а дочь вся в зависимости от матери, и мать несет за нее ответственность перед обществом.

Пуще всего Ольге Сергеевне понравилось это новое открытие, что она несет за дочерей ответственность перед обществом: так она и стала смотреть на себя, как на лицо весьма ответственное.

Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась еще новая болезнь, которая очень пугала Егора Николаевича и отнимала у него последнюю энергию.

Он только говорил:

– Не ссорьтесь вы, бога ради не ссорьтесь.

– Что ты все сидишь тут, Лиза? – говорил он в другое время дочери.

– Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.

– Какие уж оскорбления! Разве мать может оскорбить?

– Я думаю, папа.

– Чем? чем она тебя может оскорбить?

– Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж! Я ожидаю: отправляйте.

– Полно врать, – какой там еще смирительный дом?

– Я не знаю какой.

– Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.

– Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.

– Э, полно вздор городить!

Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа жизни.

В это время разыгралась известная нам история Розанова.

Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но как бы там ни было, а о «молодом дичке», как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от долгой политической деятельности.

С отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей сократился решительно до одного Помады, через которого шла у Лизы жаркая переписка и делались кое-какие дела.

У Лизы шел заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие, и заговор этот разразился в то время, когда мало способная к последовательному преследованию Ольга Сергеевна смягчилась до зела и начала сильно желать искреннего примирения с дочерью.

Шло обыкновенно так, как всегда шло все в семье Бахаревых и как многое идет в других русских семьях. Бесповодная или весьма малопричинная злоба сменялась столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.

Среди такого положения дел, в одно морозное февральское утро, Абрамовна с совершенно потерянным видом вошла в комнату Ольги Сергеевны и доложила, что Лиза куда-то собирается.

– Как собирается? – спросила, не совсем поняв дело, Ольга Сергеевна.

– Рано, где тебе, встала сегодня и укладывается.

Ольга Сергеевна побледнела и бросилась в комнату Лизы.

– Что это? – спросила она у стоявшей над чемоданом Лизы.

– Ничего-с, – отвечала спокойно Лиза.

– Зачем это ты укладываешься?

– Я сегодня уезжаю.

– Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?

– Увидите.

– Ах ты, разбойница, – прошипела мать и крикнула: – Егор Николаевич!

– Не поднимайте, maman, напрасно шуму, – проговорила Лиза.

– Егор Николаевич! – повторила еще громче Ольга Сергеевна и, покраснев как бурак, села, сложа на груди руки.

Лиза продолжала соображать, как ей что удобнее разместить по чемодану.

– Как же это вы одни поедете, сударыня?

– Это для вас все равно, maman. Я у вас жить решительно не могу: вы меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня грозили посадить в смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.

– Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она не может жить с родителями! Но я за тебя несу ответственность перед обществом.

– Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.

– Но я, милостивая государыня, наконец, ваша мать! – вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. – Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово мать : мать отвечает за дочь перед обществом.

– Maman, если б вы меня знали…

– Где мне понимать такую умницу!

– Положим, и так.

– Философка, сочинения сочинять будет, а мать дура.

– Я этого не говорю.

– Еще бы! А я понимаю одно, что я слабая мать; что я с тобою церемонилась; не умела учить, когда поперек лавки укладывалась.

– Прошлого, maman, не воротишь; но если вас беспокоит ваша ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь…

– Гм! в чем это вы ручаетесь?

– Я потому и сказала, что вы меня не знаете…

– Да.

– Я неспособна…

– Вы только неспособны к благодарности, к хорошему вы неспособны; к остальному ко всему вы очень способны.

– Положим, и так, maman. Я только хочу успокоить вас, что вы никогда не будете компрометированы перед обществом.

– Как! как я не буду компрометирована? А это что?

Ольга Сергеевна указала на чемодан.

– Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни перед кем.

– Ах ты, разбойница этакая! – прошептала Ольга Сергеевна и порывисто бросилась к Лизе.

Лиза осторожно отвела ее от себя и сказала:

– Успокойтесь, maman, успокойтесь.

– Вон, вынимай вон вещи.

По лестнице поднимался Егор Николаевич.

– Что это такое? – спрашивал он.

– Вот вам, батюшка-баловник, любуйтесь на свою балованную дочку! Ох! ох! воды мне, воды… воддды!

Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого припадка ее снесли в спальню, и по дому пошел шепот.

– Чтоб я этого не слыхал более! – строго сказал Лизе отец и вышел.

– Папа, я решилась, и меня ничто не удержит, – отвечала вслед ему Лиза.