Николай Лесков - Некуда

И слушательница, и рассказчица разом расхохотались.

– Ай-ай-ай! – протянула Гловацкая, качая головой.

– Да, айкай сколько угодно.

– Да как же это ты, Лиза?

– А что же мне было делать? – раздражительно и с гримасой спросила Бахарева.

– Могла бы ты иначе его остановить.

– Так лучше: один прием, и все кончено, и приставать более не будет.

Женни опять покачала головой и спросила:

– Ну, а дальше что же было?

– А дальше дома были обмороки, стенания, крики «опозорила», «осрамила», «обесчестила» и тому подобное. Даже отец закричал и даже…

Лиза вспыхнула и добавила дрожащим голосом:

– Даже – толкнул меня в плечо. Потом я целую ночь проплакала в своей комнате; утром рано оделась и пошла пешком в монастырь посоветоваться с теткой. Думала упросить тетку взять меня к себе, – там мне все-таки с нею было бы лучше. Но потом опять пришло мне на мысль, что и там сахар, хоть и в другом роде, да и отец, пожалуй, упрется, не пустит, а тут покачаловский мужик Сергей едет. – Овес, что ли, провозил. – Я села в сани да вот и приехала сюда. Только чуть не замерзла дорогой, – даже оттирали в Покачалове. Одета была скверно. Но ничего, – это все пройдет, а уж зато теперь меня отсюда не возьмут.

– Ты здесь решила жить?

– Решила.

– Одна?

– Да, до лета, пока наши в городе, буду жить одна.

– Что ж это такое, мой милый доктор, значит? – выслав всех вон из комнаты, расспрашивала у Розанова камергерша Мерева.

– А ничего, матушка, ваше превосходительство, не значит, – отвечал Розанов. – Семейное что-нибудь, разумеется, во что и входить-то со стороны, я думаю, нельзя. Пословица говорится: «свои собаки грызутся, а чужие под стол». О здоровье своем не извольте беспокоиться: начнется изжога – магнезии кусочек скушайте, и пройдет, а нам туда прикажите теперь прислать бульонцу да кусочек мяса.

– Как же, как же, я уж распорядилась.

– Вот русская-то натура и в аристократке, а все свое берет! Прежде напой и накорми, а тогда и спрашивай.

Ну, уж ты льстец, ты наговоришь, – весело шутила задобренная камергерша.

Вечером, когда сумрак сливает покрытые снегом поля с небом, по направлению от Мерева к уездному городу ехали двое небольших пошевней. В передних санях сидели Лиза и Гловацкая, а в задних доктор в огромной волчьей шубе и Помада в вытертом котиковом тулупчике, который по милости своего странного фасона назывался «халатиком».

Дорога была очень тяжкая, снежная, и сверху опять порошил снежок.

– Хорошие девушки, – проговорил Помада, как бы отвечая на свою долгую думу.

– Да, хорошие, – отвечал молчаливый до сих пор доктор.

Можно было полагать, что и его думы бродили по тому же тракту, по которому путались мысли Помады.

– А которая из них, по-твоему, лучше? – спросил шепотом Помада, обернувшись лицом к воротнику докторской шубы.

– А по-твоему, какая? – спросил, смеясь, доктор.

– Я, брат, не знаю; не могу решить. Я их просто боюсь.

Доктор рассмеялся.

– Ну, которой же ты больше боишься?

– Обеих, братец ты мой, боюсь.

– Ну, а которой больше-то? Все же ты которой-нибудь больше боишься.

– Нет, равно боюсь. Эта просто бедовая; говори с ней, да оглядывайся; а та еще хуже.

Доктор опять рассмеялся самым веселым смехом.

– Ну, а в которую ты сильнее влюблен? – спросил он шепотом.

– Ну-ну! Черт знает что болтаешь! – отвечал Помада, толкнув доктора локтем, и, подумав, прибавил – как их полюбить-то?

– Отчего же?

– Да так. Перед этой, как перед грозным ангелом, стоишь, а та такая чистая, что где ты ей человека найдешь. Как к ней с нашими-то грязными руками прикоснуться.

Доктор задумался.

– Вы это что о нас с Лизой распускаете, Юстин Феликсович? – спрашивала на другой день Гловацкая входящего Помаду.

Это было вечером за чайным столом.

Помада покраснел до ушей и уронил свою студенческую фуражку.

Все сидевшие за столом рассмеялись. А за столом сидели: Лиза, Гловацкий, Вязмитинов (сделавшийся давно ежедневным гостем Гловацких), доктор и сама Женни, глядевшая из-за самовара на сконфуженного Помаду.

– Оправься, – скомандовал доктор. – Не о чем ином идет речь, как о твоей боязни пред Лизаветой Егоровной и Евгенией Петровной. Проболтался, сердце мое, – прости.

– Да, да, Юстин Феликсович, чего ж это вы нас боитесь-то?

– Я не говорил.

– А так вы, доктор, и сочинять умеете!

– Помада! и ты, честный гражданин Помада, не говорил? Трус ты, – самообличения в тебе нет.

– Чем же мы такие страшные? – приставала Женни, развеселившаяся сегодня более обыкновенного.

– Чистотой! – решительно ответил Помада.

– Че-ем?

– Чистотой.

Опять все засмеялись.

– Так нас и любить нельзя? – спросила Женни.

– «Страшно вас любить», – проговорил Помада, оправляясь и воспоминая песенку, некогда слышанную им от цыганок в Харькове.

– И отлично, Помада. Бойтесь нас, а то, в самом деле, долго ли до греха, – влюбитесь. Я ведь, говорят, недурна, а Женни – красавица; вы же, по общему отзыву, сердечкин.

– Кто это вам врет, Лизавета Егоровна? – ожесточенно и в то же время сильно обиженно крикнул Помада.

– А-а! разве можно так говорить с девушками?

– Подлость какая! – воскликнул Помада опять таким оскорбленным голосом, что доктор счел нужным скорее переменить разговор и спросил:

– А в самом деле, что же это, однако, с вашими глазами, Лизавета Егоровна?

– Да болят.

– Так это не с холоду только?

– Нет, давно болят.

– Ну, вы смотрите: это не шутка. Шутя этак, можно и ослепнуть.

– Я очень много читаю и не могу не читать. Это у меня какой-то запой. Что же мне делать?

– Я вам буду читать, – чистым и радостным голосом вдруг вызвался Помада.

И так счастливо, так преданно и так честно глядел Помада на Лизу, высказав свою просьбу заслонить ее больные глаза своими, что никто не улыбнулся. Все только случайно взглянули на него, совсем с хорошими чувствами, и лишь одна Лиза вовсе на него не взглянула, а небрежно проронила:

– Хорошо, – читайте.

– Дома все? – крикнул из передней голос, заставивший вздрогнуть целую компанию.

– Дома, и милости просим, – отвечал Гловацкий, вставая, и, взяв со стола одну из двух свечек, пошел навстречу гостю.

Лиза молча встала и пошла за Гловацким.

В передней был Егор Николаевич Бахарев и Марина Абрамовна.

Когда Гловацкий осветил до сих пор темную переднюю, Бахарев стоял, нагнув свою голову к Абрамовне, а она обивала своими белыми шерстяными вязенками с синей надвязкой густой слой снега, насевшего в воротник господской медвежьей шубы.

– Снежно, видно, стало? – спросил Гловацкий.

– Занесло, брат, совсем, – отвечал Бахарев самым веселым тоном.