Александр Казбеги - Отцеубийца

– Опоздают, обязательно опоздают! – он с досадой сплюнул в сторону.

И как раз в эту минуту на каменистом спуске послышались осторожные шаги и две тени резко обозначились на вечернем небе.

– Наконец-то! – оказал он с облегчением. – Почему опоздали?

– Не могли выбраться, дорогой. Войско в село вступило, размещали солдат на постой!

– Поторапливайся, Нуну, усаживайся скорей! Женщина скинула бурку. Это была Нуну. Она поднялась на повозку и устроилась поудобней на самом дне. Джгуна-кучер прикрыл ее сеном, влез на облучок и хлестнул лошадей. Застучали колеса.

– Счастливо добраться! – крикнул остающийся, сняв шапку.

Тройка с грохотом летела к Владикавказу, и на окрики караулов: «Кто едет?» Джгуна спокойно отвечал: – Почтовая тройка. Начальство возил и в деревнях замешкался… Нет ли табачку?

Казаки, не спешиваясь, равнодушно взглядывали на повозку и отъезжали в сторону.

Квартал мохевцев во Владикавказе был в те времена до крайности убог и неустроен. В этом квартале, в стороне от других домов, стояла старая, полуразрушенная хижина. Ветер сорвал с крыши дрань, и непогода свободно проникала внутрь помещения. Разбитые окна и дверь поскрипывали на слабых петлях, покорно пропуская осеннюю стужу сквозь прикрывающие их грязные циновки. Одинокие деревья, скудные остатки некогда пышного сада, стояли во дворе. Все было запущено, все одичало.

В девятом часу вечера какой-то человек приблизился к этой хижине, обошел ее кругом, осторожно приподнял циновку и переступил порог.

Он разворошил в камине горячую еще золу с угольками, подкинул хворосту и раздул огонь. Слабый свет озарил хижину. Вошедший человек оказался старцем, совершенно седым, с давно нечесаной бородой и всклокоченными волосами. Его худое, хмурое лицо, сплошь источенное, изборожденное морщинами, свидетельствовало о некогда пережитых глубоких страстях. Глаза, обведенные синими кругами, глубоко ввалились, тонкие, выцветшие и потрескавшиеся губы трепетали. Старик тяжело, часто дышал и непрестанно кашлял, руки его дрожали, и все его тело было истощено, истерзано горем, трудами и голодом. Старая шинель, испещренная нашитыми на нее лоскутками, едва прикрывала несчастного и уж, конечно, вовсе не грела его.

Он подошел к очагу, протянул к огню озябшие руки и потер их изо всех сил. Немного отогревшись, он вышел во двор, снова обошел вокруг хаты, убедился, что никого нет, и поспешно вернулся в помещение.

Дрожащими руками взял он палку с железным наконечником, отодвинул брошенные на пол лохмотья, служившие ему постелью, и копнул земляной пол. Старик извлек из ямы шкатулку и, прикрывая ее собой, поминутно с опаской оглядываясь и прислушиваясь к малейшему шороху, снял с нее обшивку из воловьей кожи, приподнял крышку и поставил на пол. Потом он вытащил из-за пазухи тряпку, в которую было завернуто несколько серебряных и медных монет. Тщательно пересчитав их на ладони, он всыпал их в шкатулку. Потом сделал насечку на своей палке, закрыл шкатулку, обтянул ее воловьей кожей и опустил в яму; засыпав яму землей, он снова расправил свою постель.

– Проживу как-нибудь, а умру – никому не будет хлопот, на мои же деньги и похоронят… – со вздохом произнес он, пересчитывая насечки на палке.

Потом он придвинул к огню низенький столик, выложил из своей сумы куски хлеба, мяса и всякой снеди – подаяние добрых людей – и принялся за еду. Вдруг циновка на дверях зашелестела, холодный ветер ворвался в хижину, и старик, повернув голову, вздрогнул: в полумраке стоял перед ним человек, плотно закутанный в бурку.

– Кто ты? – спросил старик. – Глаза ослабели, плохо вижу.

Вошедший шевельнулся, и старика поразил звук сдерживаемых рыданий.

– Да кто же ты? Подойди поближе.

– Отец! – воскликнул женский голос, и Нуну, откинув бурку, бросилась в объятья отца.

– Нуну! – старик притянул ее к себе дрожащей рукой. Сколько чувств нахлынуло на них! Старик целовал дочь, единственное свое утешение, долго обнимал ее, но вдруг лицо его исказилось, гнев сверкнул в глазах, как молния.

– Прочь! – воскликнул он и оттолкнул Нуну.

До старца дошли слухи, что его дочь оставила мужа, потеряла совесть и честь, и он мысленно отрекся от нее. В первое мгновение встречи он забыл обо всем и всецело отдался чувству отцовской любви.

Нуну, с детства запуганная окриками, сперва отшатнулась, но, опомнившись, тотчас же снова протянула руки к отцу:

– Отец, отец, ты разве не узнал меня?… Я – дочь твоя, Нуну!

– Прочь, говорю! – повторил старик глухим, надтреснутым голосом, отстраняя ее рукой.

Нуну, растерявшись и вся дрожа, отступила назад.

– У меня нет дочери! – с горечью продолжал старик. – Дочь моя, – та была ангелом непорочным, чистой голубицей… Разве ты похожа на нее? Ха-ха-ха! – горько засмеялся он. – Ты только посмотри на себя!..

– Горе мне, погибла я совсем! – простонала Нуну.

А стариком все сильней и сильней овладевал гнев.

– Ты – дочь моя, говоришь? В полночь, в Дзауге, одна?… Нет, как могла женщина до этого дойти? Зачем ты здесь?

Он подбежал к ней, принялся ее трясти дрожащей рукой.

– Отец, дорогой мой! Выслушай меня! – взывала к нему Нуну.

Но старик был глух к ее мольбам. Он все больше и больше проникался сознанием своего несчастья – опозоренная старость, отверженная, несчастная дочь!

Вслед за острыми вспышками горя и гнева обычно наступает притупление чувств, и старик вдруг обессилел, опустился на пол. Он стал причитать, бить себя кулаком по голове, словно старался отогнать от себя тяжкую беду, избавиться от непереносимого горя.

Нуну с тоской глядела на отца, сознавая свое бессилие ему помочь, успокоить его.

– Господи! – говорил старик, – за что ты так наказал меня, не дал мне покоя ни в молодости, ни в старости. Была у меня жена, и меня довели до того, что я убил ее собственной рукой, вот этой рукой!.. Оторвали меня от семьи, от очага… Одно у меня оставалось утешение в жизни, одна надежда… На тебя надеялся, думал – пощадишь имя отца, пожалеешь меня… Конец всему!.. А теперь, чего ты хочешь от меня, зачем тревожишь мое одиночество? Все позабудут меня, никто за упокой души не помолится. Ну что, поглядела на своего несчастного отца, полюбовалась его отчаянием? А теперь уходи!

– Горе, горе мне! – закрыв лицо руками, зарыдала Нуну. – А я-то надеялась, что у меня есть отец, что он пожалеет меня, поймет…

Она тихо пошла к двери, остановилась, потом снова пошла, снова остановилась и повернулась к отцу:

– Прощай, отец!.. Бог свидетель, я не виновна ни в чем ни перед тобой, ни перед богом. Прощай! – и она решительно направилась к выходу.

Тогда отец приподнял голову и устремил воспаленный взгляд на уходящую дочь. С каждым своим шагом она притягивала его к себе все неодолимей.