Уильям Фолкнер - Сарторис

Скоро в комнате опять воцарилась мертвая тишина, и Баярд повернул голову и посмотрел на ее темный затылок. Убрав свою руку, он увидел, что на том месте, где он сжимал ее запястья, от них отхлынула кровь, и они побелели. Но даже и тогда она не шелохнулась, и он снова уронил свою руку на ее запястье и лежал спокойно, и через некоторое время даже ее дрожь и трепет утихли.

– Простите, – сказал он, – я больше не буду. Он видел только макушку ее темной головы, а руки ее безвольно лежали под его рукой.

– Простите, – повторил он, – я больше не буду.

– Вы больше не будете с такой скоростью носиться на этом автомобиле? – не шевелясь, глухим голосом спросила она.

– Что?

Она ничего не ответила, и он медленно, с невыносимой болью в скованном гипсом теле, стал поворачиваться на бок, закусив губу и тихонько ругаясь, пока не смог положить ей на голову вторую руку.

– Что вы делаете? – спросила она, все еще не поднимая головы. – Вы опять сломаете ребра.

– Да, – согласился он, неловко гладя ее волосы.

– В том-то и беда, – проговорила она. – Вот так вы вечно… Вредите самому себе, только чтобы напугать других. И никакого удовольствия вам это не доставляет.

– Никакого, – согласился он и, чувствуя, как в грудь впиваются раскаленные иглы, твердой неловкой рукой продолжал гладить ее по голове. В далекой вышине над ним сверкали страшные черные звезды, а вокруг простирались долины тишины и покоя. Наступал вечер, в комнате уже сгущались тени, они растворялись во мгле, а за окном рассеянным, почти осязаемым сияньем неведомо откуда струился бледный солнечный свет. Где-то уныло и грустно замычали коровы. Нарцисса наконец поднялась и пригладила волосы.

– Вы совсем скрючились. Если вы будете и дальше так себя вести, то никогда не поправитесь. Повернитесь на спину.

Он повиновался – медленно, закусив губу от боли; на лбу его выступил пот, а Нарцисса с тревогой за ним наблюдала.

– Вам больно?

– Нет, – отвечал он, и рука его снова сомкнулась вокруг ее рук, которые теперь больше не пытались сопротивляться. Солнце уже зашло; вечерняя полутьма, приемная мать мира и покоя [66], наполнила комнату, и сумерки стали сгущаться.

– И вы больше не будете с такой скоростью носиться на автомобиле? – настойчиво вопрошала она из тьмы.

– Не буду, – отвечал он.

Тем временем Нарцисса получила от своего анонимного корреспондента еще одно письмо. Это письмо принес ей Хорес. Однажды вечером, когда она лежала в постели с книгой, он постучал, открыл дверь, нерешительно остановился, и некоторое время оба смотрели друг на друга через невидимый барьер отчужденности и гордого упрямства.

– Прости, что я тебя беспокою, – натянуто проговорил он.

Неподвижно лежа под затененной абажуром лампой, которая освещала пятно темных волос на подушке, она опустила книгу и спокойным вопросительным взглядом смотрела, как он прошел по комнате и остановился у ее кровати.

– Что ты читаешь? – спросил он.

Вместо ответа она закрыла книгу и, заложив ее пальцем, показала ему пеструю обложку. Но он даже не взглянул. Ворот его рубашки под шелковым халатом был расстегнут, и, пошарив тонкой рукой по ночному столику, он взял с него другую книгу.

– Я не знал, что ты так много читаешь.

– У меня теперь стало больше свободного времени, – отвечала она.

– Да.

Рука его все еще перебирала лежавшие на столике предметы.

Нарцисса ждала, что он заговорит, но он молчал, и тогда она спросила:

– Что ты хотел мне сказать, Хорес?

Он присел на край кровати. Однако глаза ее все еще смотрели вопросительно и враждебно, а рот был сжат в холодной упрямой гримасе.

– Нарси, – выговорил он наконец. Она опустила глаза на книгу, и тогда он добавил: – Во-первых, я хочу извиниться, что так часто оставляю тебя по вечерам одну...

– Вот как?

Он положил ей руку на колено.

– Посмотри на меня. – Она подняла к нему враждебные глаза, и он повторил еще раз: – Я хочу извиниться, что так часто оставляю тебя по вечерам одну.

– Значит ли это, что ты больше не будешь этого делать, или, наоборот, что ты вообще больше не будешь приходить домой?

Некоторое время он сидел задумчиво, изучая свою руку на ее покрытом одеялом колене. Потом поднялся, постоял у стола, перебирая то, что на нем лежало, и присел на кровать. Нарцисса снова погрузилась в чтение, и он хотел было отобрать у нее книгу. Она отмахнулась.

– Чего тебе надо, Хорес? – сердито спросила она. Он опять задумался, а она изучала его лицо. Он поднял глаза.

– Мы с Белл решили пожениться, – выпалил он.

– Зачем ты говоришь это мне? Это надо сказать Гарри. Если, конечно, вы с Белл не намереваетесь пренебречь формальностями развода.

– Он знает, – отвечал Хорес. Он снова положил ей руку на колено и стал гладить его через одеяло. – Ты даже не удивляешься?

– Я удивляюсь тебе, а не Белл. Белл по натуре интриганка.

– Да, – согласился он. – Кто тебе это сказал? Ты бы сама до этого не додумалась.

Она лежала с книгой в руках и смотрела на него. Он грубо схватил ее за руку, она попыталась высвободиться, но тщетно.

– Кто тебе сказал?

– Никто мне ничего не говорил. Пусти, Хорес. Он выпустил ее руку.

– Я знаю кто. Миссис Дю Пре.

– Никто мне ничего не говорил, – повторила она. – Уходи и оставь меня в покое, Хорес. – За враждебностью в глазах ее таилось безнадежное отчаяние. – Разве ты не понимаешь, что слова ничему не помогут?

– Понимаю, – устало проговорил он, продолжая гладить ее колено. Потом встал, сунул руки в карманы халата, повернулся было к дверям, но опять остановился и вытащил из кармана конверт. – Вот тебе письмо. Я совсем забыл. Прости, пожалуйста.

Она уже снова читала.

– Положи на стол, – сказала она, не поднимая глаз.

Он положил конверт на стол и пошел прочь. В дверях он оглянулся, но она так и не подняла головы от книги.

Когда он снял с себя одежду, ему и в самом деле показалось, будто от его одежды и рук исходит пряный запах Белл; даже когда он лег в постель, запах этот не исчез, а, наоборот, как бы принес с собой и уложил рядом с ним пьянящее сладострастие Белл, и по мере того, как его собственное тело покидало его, растворяясь в теплой, рождающей сновидения тьме, Белл становилась все более и более осязаемой. Таким же осязаемым становился и Гарри – он либо упрямо молчал, либо делал жалкие попытки выразить свое негодование и оскорбленное самолюбие или, скорее, искреннее недоумение обиженного мальчишки. Попытки эти своей чудовищно нелепой формой напоминали субтитры кинофильма. Когда Хорес уже засыпал, его память, со свойственной памяти сверхъестественной способностью повторять не относящиеся к делу события, с жуткой точностью диктофона воспроизвела одно происшествие, которое он в свое время счел совершенно ничтожным. Белл оторвала от него свои губы, но еще прижимаясь к нему всем телом и держа обеими руками его лицо, вперила в него настойчивый вопросительный взгляд. «У тебя много денег, Хорес?» – спросила она, и он тотчас же ответил: «Разумеется, много». И опять перед его мысленным взором возникла Белл; она обволакивала его, словно густые пары какого-то смертоносного наркотика, словно воды неподвижного пресыщенного моря, и он наблюдал [67], как идет ко дну.