Эрнст Юнгер - Годы оккупации

Чтение прекрасного письма Антуана де Сент-Экзюпери генералу X. Оно было найдено в его посмертных бумагах. Две фразы в нем:

«Я страдаю от чуждого мне времени. Но я не считаю себя вправе требовать для себя исключения, чтобы не страдать вместе с остальными».

В наше время такое страдание — удел высоких духом людей.

В саду при пивной Крёпке. Напротив меня сидит посетитель с полупустой кружкой пива. Он подзывает официанта, расплачивается и затем отправляется в телефонную будку для разговора. Официант убирает его кружку. На то же место садится другой посетитель и тоже заказывает пиво. По-видимому, ему очень некогда, потому что, выпив второпях половину, он вскакивает и уходит. Тем временем первый закончил беседу и возвращается в сад. Я вижу, как он садится на старое место и неторопливо допивает опивки, затем спокойно уходит.

Что же так смутило меня в этом пустяковом происшествии, которое, по сути дела, следовало бы отнести к разряду комических арабесок? Меня же это повергло в изумление.

Так что же могло в этом так изумить? Как мне кажется, дело в следующем: Я увидел тут модель той слепой уверенности, когда человек продолжает жить как бы в прежних условиях, не ведая о том, что положение с тех пор коренным образом изменилось. Это одна из великих ситуаций, в которых оказывается человек; я увидел ее глазами посвященного. Тут можно бы посмеяться; но все мы смеемся, а сами, может быть, только служим объектом неведомого для' нас смеха.

Вот так же, как здесь, незаметно поменялась принадлежность кружки пива, возможно, меняются и метафизические смыслы нашей жизни; мы же механически продолжаем жить по-старому. Наверное, существуют такие точки зрения, с которых это зрелище выглядит комично по большому счету. К их числу относится хохот Пана позднеримского периода.

Под вечер бродил по еще довольно нетронутому перелеску, который за глиняными карьерами Альтвармбюхена растет вокруг продолговатой коричневой торфяной выемки, называющейся Вице. Состав пород смешанный, там есть орешник, осина, дубы, деревья обвиты плетями хмеля, есть заросли паслена и жимолости.

Я занялся сбором растений для гербария, как вдруг кусты зашуршали и показалась странная фигура — человек неопределенного возраста с рюкзаком за плечами. На правой руке у него была гипсовая повязка; одежда совсем истрепалась. Я не заметил на нем ни белья, ни носков; башмаки были обвязаны бечевками, чтобы не отвалились подошвы.

Человек снял с себя рюкзак и кряхтя принялся разжигать костер. Он достал консервную банку из-под селедки, набрал в нее болотной воды и поставил на огонь. Скоро вода в его котелке забурлила и тут я подошел, чтобы посмотреть вблизи, какую еду он готовит. Он вытащил из карманов штук двадцать крупных маковых головок, которые сейчас как раз поспевают в поле, надрезал их ножиком и бросил в воду. Затем достал немного зеленых яблок и сунул их в горячие угли своего костерка. Похоже, что его трапеза состоит из опиумного отвара и печеных яблок.

Мы разговорились. Тело путника такое же изношенное, как его одежда. Я услышал историю неудачника. Перед началом Первой мировой войны он служил в Наумбургском егерском полку, потом подцепил в Македонии тяжелую малярию, после которой остался почти совсем без зубов, да еще и заболел туберкулезом. От левого легкого почти ничего не осталось. Он стал лаборантом в аптеке и приобрел там привычку к морфию. Во Второй мировой войне он принимал участие в качестве солдата строительной части; русская пуля раздробила ему левую руку. Правую он сломал недавно при падении. Теперь он ведет жизнь странника, пытается раздобыть морфий в аптеках и благотворительных учреждениях, а в крайнем случае сам готовит из мака отвар опия.

Несмотря на его запущенный вид, он производил впечатление какой-то прозрачности, эфирной легкости, нематериальности, чего-то вроде стеклянниц, идеальных созданий, которые кормятся от цветов.

Ганнибал в гостях у Сципиона. Они встретились в сельском доме; два полководца обсуждали свою битву. Они встретились, словно две башни в звездный великий час. Их спокойствие, но и напряженность, с которой они разглядывали друг друга, казались нечеловеческими; заметно было, что каждый угадывает в другом свою судьбу. Они стремились понять характер собеседника и разгадать его черты как шифр, как главный ключ к его стратегии.

В широком окне, отлитом из прозрачнейшего стекла, видны были стены Замы. Но Сципиону видимость, вероятно, показалась недостаточно хорошей, так как он внезапно взмахнул кулаком и разбил стекло.

Я прекрасно заметил этот анахронизм, однако он мне не мешал, так как стекло, очевидно, символизировало собой время.

«Doch im Innern ist's getan». [172] Но в душе дело исполнено (нем.). Значительные слова о медитации. У наших действий есть окончание в абсолютном, завершение, независимое от удач и крушений. Это огромное утешение.

Наши действия можно сравнить с бросками, вдохновленными двоякой силой. С одной стороны, они — стрелы, выпущенные из лука жизни, зависящие от случая, от силы тяжести и ветра. Они попадают в цель или пролетают мимо; их путь не подвластен нашей руке.

Но в то же время, поскольку силы любви причастны к натяжению тетивы, она выносит стрелу за пределы реального, стрела летит прямым путем, который за пределом видимого ведет ее к цели. Всегда есть второй адресат, к которому обращены наши слова, деяния, мысли.

Мы пишем письмо своему ближнему и относим его на почту. В тот миг, когда мы опускаем письмо в ящик, мы вспоминаем адресата, и в нас закрадывается сомнение, тревога — дойдет ли до него наша весточка. В хаосе эта тревога становится преобладающей. И все же нам утешительна мысль о том, что мы написали письмо, независимо от того, дойдет ли оно до места назначения или нет. Мы чувствуем, что, будучи написано, оно что-то изменило в этом мире. Жертвоприношение исполнено, даже если оно не будет прочитано. Ибо «Im Innern ist's getan».

Похоже обстоит и со всякой тревогой о тех, кто сейчас далеко. Мысли кружат вокруг воинов, пропавших без вести, пленных. Может быть, о них никогда не будет вести, может быть, лишь спустя годы мы узнаем, что они погибли. И никогда ощущение бессмысленности не кажется таким сильным, как тогда, когда мы узнаем, что тревожились о человеке, чьи останки давно истлели. Мы же вспоминали о нем так, словно он жив. И все же в этом «словно» есть что-то чудесное. Надо бы о каждом покойнике вспоминать, словно о живом, и о каждом живом так, словно нас уже разлучила смерть. Тогда наши желания направлены к чему-то высшему, к цельной личности, которой ничто не нанесет ущерба. И если мы правильно натянем лук, то испытаем тот чудесный миг, когда нам дан будет ответ. Ибо «Im Innern ist's getan».