Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ

Погнало нас вниз, прибило к морю, теперь, зна­чит, надо вплавь. Но куда?

Слышу проекты.

«Наше слово» наймет большую шхуну, нагрузит в нее ротационную машину и типографскую бумагу, заберет всех сотрудников и двинет на всех парусах в Новороссийск.

Говорили и сами себе не верили.

— А вы куда едете? — спросили у меня.

— Да ровно никуда. Остаюсь в Одессе.

— Да вас повесят.

— Это действительно будет очень скучно. Но ку­

да же мне деваться?

369

— Хлопочите скорее о пропуске на какой-нибудь

пароход.

«Хлопотать» я абсолютно не умела.

В одной из редакционных комнат сидел на по­доконнике А. Р. Купель, бледный, лохматый, и разго­варивал сам с собой:

— Куда идти? Раз они уже здесь, раз никто защи­

тить не может… Может быть, у них сила? У них

право?

Я подошла к нему, но он даже не заметил меня и продолжал говорить сам с собой.

Надо все-таки что-нибудь предпринять, если действительно все уезжают. Что же я буду делать одна?

Вот теперь как раз кстати вспомнить о предан­ных душах, которые месяц тому назад со слезами во­сторга, «которых они не стыдились», вопили, что в случае эвакуации Одессы я первая войду на пароход.

Позвонила по телефону к адвокату А. Ответила его дочь:

— Папы нет дома.

— Вы уезжаете?

— Н-нет, ничего не известно. Я ничего не знаю.

Позвонила к Б.

Ответила квартирная хозяйка:

— Уехали. Все уехали.

- Куда?

— На пароход. У них давно были пропуски от

французов.

— А! вот как! Значит, давно…

Б. тоже клялись и умилялись…

Хотела повидать кое-кого из литературных дру­зей, но почему-то часть города была оцеплена сол­датами. Почему — никто не знал. Вообще никто ни­чего не знал.

— Отчего уходят французские войска?

— Получена тайная телеграмма из Франции. Там

революция, там утвердились коммунисты, и, значит,

войска против большевиков сражаться не могут.

Во Франции революция? Что за галиматья!

— Нет,—догадался кто-то.—Они не уходят,

а только делают вид, что уходят. Чтобы обмануть

большевиков.

Из парикмахерской выскочила знакомая дама.

370

— Безобразие! Жду три часа. Все парикмахерские

битком набиты… Вы уже завились?

— Нет,— отвечаю я растерянно.

— Так о чем же вы думаете? Ведь большевики

наступают, надо бежать. Что же вы так нечесаная

и побежите? Зинаида Петровна молодец: «Я, гово­

рит, еще вчера поняла, что положение тревожно,

и сейчас же сделала маникюр и ондюлясион». Се­

годня все парикмахерские битком набиты. Ну, я

бегу…

Прохожу мимо дома адвоката А. Решаю просто зайти и узнать.

Отворяет его дочь.

— Папы все еще нет. Он придет часа через два.

Вся передняя завалена платьем, бельем, башма­ками, шляпами. Раскрытые сундуки и чемоданы на­половину набиты вещами.

— Вы уезжаете?

— Кажется, да…

- Куда?

— Кажется, в Константинополь. Но у нас нет ни­

каких пропусков, и папа хлопочет. Вероятно, не

поедем.

Звонит телефон.

— Да! —кричит она в трубку.—Да, да. Вместе.

Каюты рядом? Отлично. Папа заедет за мной в семь

часов.

Не желая ее конфузить тем, что слышала ее раз­говор, я тихонько открываю дверь и ухожу.

На улице новая встреча.

Знакомая одесситка. Очень возбужденная и даже радостная.

— Голубчик! Ну вы же мне не поверите!

Плотный, как кожа! Спешите скорее, там уже не­

много осталось.

— Чего? Где?

— Крепдешин. Ну прямо замечательный! Я себе

набрала на платье. Чего вы удивляетесь? Нужно

пользоваться. Дешево продают, потому что все рав­

но большевики отберут. Бегите же скорее! Ну?

— Спасибо, но, право, как-то нет настроения.

— Ну, знаете, лавочник ждать не станет, пока

у вас настроение переменится. И верьте мне, что нас

ждет — неизвестно, но зато известно, что крепдешин

всегда нужен.

Зашла к моим друзьям М-м.

Они ничего не знали. Не знали даже, что войска уходят. Но у них были другие приметы тревожных перемен.

— Долбоносый въехал в квартиру и поселился

в гостиной. Прислушайтесь!

Прислушалась.

Из гостиной через коридор неслись звуки очень неприятного ржавого голоса. Голос пел:

Мадам Лю-лю-у-у… Я вас люблю-у-у…

Ага! Понимаю. Это был голос долбоносого субъекта, типа очень подозрительного, который шмыгал иногда по коридору, старательно отворачи­вая лицо. Кто-то из бывших у М-м узнал его и даже назвал кличку. Это был большевик из Москвы.

Приходил к хозяйке, шептался с ней, подслуши­вал, подглядывал. Одновременно и ухаживал, так как хозяйка была женщина нестарая, с утра ходила в платье с открытой жирной шеей, густо, словно му­кой, обсыпанной пудрой, глаза у нее были выка­ченные, с толстыми веками, нос шилом, словом —вся любовь.

Поздно вечером слышно было, как, покончив с прозой шпионажных донесений, она томно ворко­вала голубиными стонами:

— Ой-й-й! И где мое блаженство? Где?

— Твое блаженство и с тобой! — отвечал ей

ржавый голос.

И вот со вчерашнего дня «блаженство» переста­ло прятаться. Оно переехало с корзиной и громко крикнуло в кухню:

— Аннушка! Почистите мне бруки!

Большевик перестал прятаться.

«Действительно, ауспиции тревожны».

М-м никуда ехать не собирались. И меня это подбодрило.

Вот сидят же люди спокойно на месте…

Пошла к себе в гостиницу.

Швейцары куда-то исчезли. Большинство номе­ров пусты, с настежь открытыми дверями.

Только что поднялась к себе — стук в дверь.

Влетает знакомый москвич X.

— Я второй раз забегаю. Нет ли у вас денег? Все

банки закрыты, нам не с чем выехать, жена в отчаянии.

— Куда вы едете?

— Мы сегодня вечером на «Шилке» во Владиво­

сток. А вы куда?

— Никуда.

— Вы шутите! Вы с ума сошли! Оставаться в го­

роде, который обещали отдать бандам на разграб­

ление. Говорят, Молдаванка уже вооружена и ждет

только, когда все войска отойдут, чтобы ринуться

на город.

— Куда же мне деваться?

— Мы были уверены, что вы давно уже устрои­

лись. Едемте с нами на «Шилке» во Владивосток — у

нас есть пропуск. Мы и вас проведем.

— Хорошо. Я с радостью.

— В таком случае ровно в восемь часов вечера

будьте с багажом на пристани.

— Помните же — ровно в восемь.

— Ну конечно. Поцелуйте Лелечку.

Теперь, когда мой отъезд устраивался, я почув­ствовала, как мне, в сущности, хотелось уехать. Те­перь, когда можно было спокойно думать о том, что меня ждало, если бы я осталась, мне стало страшно. Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъя­ренных харь с направленным прямо мне в лицо фо­нарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, вы­стрелов и чужой смерти. Я так устала от всего это­го. Я больше этого не хотела. Я больше не могла.