Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ

Профессор Новгородцев, голубые, такие славян­ские глаза Мякотина, густая шевелюра сентимен­тального Ф. Волькенштейна, рассеянный и напря­женный взгляд мистика Успенского… И еще другие, о которых уже молились, как о «рабах Божиих, убиенных»…

Среди петербургских знакомых молодой кавале­рийский офицер, князь Я. Веселый, возбужденный — лихорадящий от простреленной руки.

— Солдаты меня обожают,—рассказывал он.—Я

с ними обращаться умею. Бью в морду, как в бубен.

Думаю все-таки, что любили его не за это, а за бесшабашную удаль и особое веселое молодечество. Рассказывали, как он в офицерских погонах на пле­чах с громким свистом проскакал по деревне, заня­той большевиками.

— Почему же они в вас не стреляли?

— Очень уж обалдели. Глазам своим не верили:

белый офицер, и вдруг по деревне едет. Выскочили,

глаза выпучили. Ужасно смешно!

О дальнейшей судьбе этого самого князя Я. рас­сказывают очень удивительную историю. В одном из южных городов он в конце концов попался врагу в лапы. Был судим и приговорен к каторге. Никакой определенной каторги в те времена у большевиков не было, и посадили князя просто в тюрьму. Но вот понадобился властям для их собственного обихода прокурор, а городок был маленький, люди образо­ванные разбежались либо попрятались, а про князя знали, что он кончил юридический факультет. По­думали и надумали: приказали ему быть прокуро­ром. Приводили под конвоем в суд, где он обвинял и судил, а ночевать отводили снова на каторгу. Многие, говорят, ему завидовали. Не у всех были обеспеченные стол и квартира…

Екатеринодар, Ростов, Кисловодск, Новорос­сийск…

Екатеринодар — высокочиновный. И во всех уч­реждениях—живописный берет, и плащ, и кудри

Макса Волошина. Он декламирует стихи о России и хлопочет за невинно осужденных.

Ростов — торговый, спекулянтский. В ресторан­ном саду пьяные, истерические кутежи с самоубий­ствами…

Новороссийск — пестрый, присевший перед прыж­ком в Европу. Молодые люди с нарядными дамами катаются на английских автомобилях и купаются в море.

— Novorossisk, les Bains 1 .

Кисловодск встречает подходящие поезда идил­лической картиной: зеленые холмы,'мирно пасущие­ся стада и на фоне алого вечернего неба —тонко вычерченная черная качель с обрывком веревки.

Это — виселица.

Помню, как притянула мою душу эта невиданная картина. Помню, как рано-рано утром вышла я из отеля и пошла за город к этим зеленым холмам, ис­кала злую гору.

Взошла по утоптанной крутой тропинке, подня­лась «туда». Она вблизи была не черная, эта качель. Она серая, как всякое старое некрашеное простое дерево.

Я встала в середину под прочную ее переклади­ну.

Что видели «они» в последнюю свою минуту? Ве­шают большею частью ранним утром. Значит, вот с этой самой стороны видели «они» свое последнее солнце. И эту линию гор и холмов.

Пониже, слева, уже начинался утренний базар. Пестрые бабы выкладывали из телег на солому гли­няную посуду, и солнце мокро блестело на поливе кувшинов и мисок. И «тогда», наверное, также бы­вал этот базар. А с другой стороны, подальше, сре­ди холмов, пригнали пастухи гурты баранов. Ба­раны плотными волнами (как кудри Суламифи) медленно скатываются по зеленому склону, и пасту­хи в меховых шкурах стоят, опираясь на библейский длинный посох… Какая благословенная тишина! И такая же тишина была и «тогда».

Дело совершенно будничное и простое. Несколь­ко человек приводили одного. Ставили туда, где стою я. Может быть, один из пастухов, закрыв глаза

1 Новороссийск, купания (фр.).-Ред.

щитком-ладонью от солнца, взглянул, что там за люди копошатся на холме…

Здесь была повешена знаменитая анархистка Ге. Красивая, молодая, смелая, веселая, нарядная при­ятельница Мамонта Дольского. Многие из моих дру­зей кутили в лихорадочное время в этой занятной анархистской компании. И все эти анархисты каза­лись нам ряжеными хвастунами. Никто не относился к ним серьезно. Слишком долго и хорошо знали жи­вописную душу Мамонта, чтобы поверить в искрен­ность его политических убеждений. Болтовня, поза, грим трагического злодея, костюм напрокат. Инте­ресно и безответственно. Всю жизнь играл Мамонт на сцене Кина, в жизни — в Кина, в гения и беспут­ство. А умер — как подшутила судьба! —от благо­родного жеста. Стоя на подножке трамвая, посторо­нился, чтобы уступить место даме. Сорвался и попал под колеса. А несколько месяцев спустя приятельни­ца его, нарядная и веселая Ге, стояла вот здесь, смо­трела, прищурив глаза, на свое последнее солнце и докуривала последнюю свою папироску. Потом отшвырнула окурок и спокойно набросила себе на шею тугую веревочную петлю.

Играло солнце на глянце глиняной посуды внизу на базаре. Копошились у телег пестрые бабы. А даль­ше по крутым зеленым холмам медленно сползали стада и шли пастухи, опираясь на посох. И, наверное, что-то тихо звенело вдали, как всегда звенит в гор­ной тишине. И тишина была благословенна…

Как часто упрекают писателя, что конец романа вышел у него скомкан и как бы оборван.

Теперь я уже знаю, что писатель невольно творит по образу и подобию судьбы, Рока. Все концы всег­да спешны, и сжаты, и оборваны.

Когда умер человек, всем кажется, что он еще очень многое мог сделать.

Когда умерла полоса жизни — кажется, что она могла бы еще как-то развернуться, тянуться и что конец ее неестественно сжат и оборван. Все собы­тия, заканчивающие такую полосу жизни, сбивают­ся, спутываются бестолково и неопределенно.

Жизнь пишет свои произведения по формуле ста­ринных романов. С эпилогом: «Ирина вышла замуж и, говорят, счастлива. Сергей Николаевич нашел забвение в общественной деятельности…»

Все быстро, торопливо и все ненужно.

Так же быстро, торопливо и неинтересно пробе­жали последние новороссийские дни перед неожи­данно надуманным отъездом.

«Сейчас вернуться в Петербург трудно, поезжай­те пока за границу,—посоветовали мне.—К весне вернетесь на родину».

Чудесное слово — весна. Чудесное слово — ро­дина…

Весна — воскресение жизни. Весной вернусь.

Последние часы на набережной у парохода «Ве­ликий князь Александр Михайлович».

Суетня, хлопоты и шепот. Этот удивительный шепот, с оглядкой, исподтишка, провожавший все наши приезды и отъезды, пока мы катились вниз по карте, по огромной зеленой карте, на которой на­искось было напечатано: «Российская империя».

Да, шепчут, оглядываются. Все-то им страшно, все страшно, и не успокоиться, не опомниться до конца дней, аминь.

Дрожит пароход, бьет винтом белую пену, стелет по берегу черный дым.

И тихо-тихо отходит земля.

Не надо смотреть на нее. Надо смотреть вперед, в синий широкий свободный простор…