Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ
- Название:НОСТАЛЬГИЯ
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:неизвестен
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ краткое содержание
НОСТАЛЬГИЯ - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
чил на паровоз и велел железнодорожнику везти се-
1 «Человек, который смеется» (фр.).-Ред.
бя. А тот взял да и пустил машину полным ходом в стену депо. Большевик заживо сварился.
— А тот?
— Того не нашли.
— Может быть… это и есть наш хозяин?..
4
Бесконечно тянулся день, сумеречный, мокрый.
Мы забились в нашу «дамскую» комнату, туда же пришел и Аверченко. Точно по уговору, никто не говорил о том, что в настоящий момент больше всего волновало… Вспоминали о последних московских днях, об оставленной компании этих последних дней. Ни о настоящем, ни о будущем — ни слова.
Как-то поживает «высокий (ростом) покровитель»? Все ли еще живет сердцем или снова зажил умом, с ударением на «у»?..
Я вспомнила, как накануне отъезда зашла попрощаться к одной бывшей баронессе. Застала я бывшую баронессу за очень нетитулованным занятием: она мыла пол. Длинная, желтая, с благородно-лошадиным лицом, сидела она на корточках и, прижав к глазам бирюзовый лорнет, с отвращением разглядывала половицы. В другой руке деликатно, двумя пальчиками, держала мокрый обрывок кружева и брызгала этим кружевом на пол.
— А вытирать я буду потом, когда мой валансьен
высохнет…
Вспоминали хлеб последних московских дней, двух сортов: из опилок, рассыпавшийся, как песок, и из глины — горький, зеленоватый, всегда сырой…
Аверченко взглянул на часы:
— Ну вот, скоро и вечер. Уж пять часов.
— Кажется, кто-то стукнул в окно,—насторожи
лась Оленушка.
Под окном Гуськин.
— Госпожа Тэффи! Господин Аверченко! — гром
ко кричит он.—Вы должны непременно немножко
пройтись. Ей-богу, к вечеру нужно иметь свежую го
лову для звука голоса.
— Да ведь дождь идет!
— Дождь маленький, непременно нужно. Это
я вам говорю.
— Он, может быть, хочет что-нибудь сказать,—
шепчу я Аверчекке.—Выйдите вперед и узнайте,
один ли он. Если Робеспьер с ним, я не выйду. Я не
могу.
Больше всего я боялась, что мне придется пожать руку этому Робеспьеру. Я могла отвечать на его вопросы, смотреть на него, но дотронуться, чувствовала, что не смогла бы. Такое острое истерическое отвращение было у меня к этому существу, что я не отвечала за себя, не могла поручиться, что не закричу, не заплачу, не выкину чего-нибудь непоправимого, за что придется расплачиваться не только мне самой, но и всей нашей компании. Чувствовала, что физического контакта с этой гадиной не вынесу.
Аверченко показался за окном и поманил меня.
— Не ходите направо,—шепнула мне хозяйка
в сенях, делая вид, что ищет мои калоши.
— Идем посреди улицы,—шепнул Гуськин.—Мы
себе гуляем для воздуха.
И мы пошли мерно и вольготно, поглядывая на небо — да, все больше на небо,—гуляем, да и только.
— Не смотрите на меня, смотрите себе на до
ждик,—бормотал Гуськин.
Огляделся, обернулся, успокоился и заговорил:
— Я таки кое-что узнал. Здесь главное лицо — ко-
миссарша X.
Он назвал звучную фамилию, напоминающую собачий лай.
— X.— молодая девица, курсистка, не то телегра
фистка — не знаю. Она здесь всё. Сумасшедшая —
как говорится, ненормальная собака. Зверь,—выго
ворил он с ужасом и с твердым знаком на
конце.— Все ее слушаются. Она сама обыскивает,
сама судит, сама расстреливает: сидит на крылечке,
тут судит, тут и расстреливает. А когда ночью у на
сыпи, то это уже не она. И ни в чем не стесняется.
Я даже не могу при даме рассказать, я лучше рас
скажу одному господину Аверченко. Он писатель,
так он сумеет как-нибудь в поэтической форме дать
понять. Ну, одним словом, скажу, что самый простой
красноармеец иногда от крылечка уходит куда-ни
будь себе в сторонку. Ну, так вот, эта комиссарша
никуда не отходит и никакого стеснения не при
знает. Так это же ужас!
Он оглянулся.
— Повернем немножечко в другую сторону.
— А что насчет нас слышно? — спросила я.
— Обещают отпустить. Только комиссарша еще
не высказалась. Неделю тому назад проезжал гене
рал. Бумаги все в порядке. Стала обыскивать —
нашла керенку: в лампасы себе зашил. Так она го
ворит: «На него патронов жалко тратить… Бейте
прикладом». Ну, били. Спрашивает: «Еще жив?»
«Ну,—говорят, — еще жив». «Так облейте керосином
и подожгите». Облили и сожгли. Не смотрите на ме
ня, смотрите на дождик… мы себе прогуливаемся.
Сегодня утром одну фабрикантшу обыскивали.
Много везла с собой. Деньги. Меха. Бриллианты.
С ней приказчик ехал. А муж на Украине. К мужу
ехала. Все отобрали. Буквально все. В одном платье
осталась. Какая-то баба дала ей свой платок. Не
известно еще, пропустят ее отсюда или… Ой, да ку
да же мы идем! Вертайте скорей!
Мы почти подошли к насыпи.
– Не смотрите же туда! Не смотрите! — хрипел Гуськин.—Ой, вертайте скорее!.. Мы же ничего не видали… Идите тихонько… Мы же себе гуляем. У нас сегодня концерт, мы же гуляем,—убеждал он кого-то и улыбался побелевшими губами.
Я быстро повернулась и почти ничего не видела. Я даже не поняла, чего именно не надо было видеть. Какая-то фигура в солдатской шинели нагибалась, подбирала камни и швыряла в свору собак, которые что-то грызли. Но это было довольно далеко, внизу, у насыпи. Одна собака отбежала, волоча что-то по земле. Это все было так мгновенно… Мне показалось, что волочит она… наверное… показалось… волочит руку… да, какие-то лохмотья и руку, я видела пальцы. Только ведь это невозможно. Ведь нельзя же отгрызть руку…
Помню холодный липкий пот на висках и у рта и судорогу потрясающей тошноты, от которой хотелось рычать по-звериному.
— Идемте, идемте!
Аверченко ведет меня под руку.
— Ведь хозяйка предупреждала, — хочу я сказать,
но не могу разжать зубы и ничего не могу выгово
рить.
— Мы попросим горячего чая! —кричит Гусь-
кин.— И иигрень живо пройдет. От холодного мигрень всегда проходит. Что?
Когда мы подошли к дому, он шепнул:
— Актрисам нашим ни о чем ни полслова. Все
равно, если даже очень громко завизжать, так новый
строй наладить не успеют — нам утром надо уез
жать. Что-о?
Гуськина «что-о?» не означает вопроса и ответа не требует. Это просто стиль и риторическое украшение речи. Хотя иногда казалось, что в Гуськине два человека: один говорит, а другой с удивлением переспрашивает.
Дома застали мирную картину: лампа, самовар. Одна из актрис поит молоком свою собачку, другая репетирует какой-то монолог для вечера.
Что же, однако, я буду читать? Какая у нас будет аудитория? Робеспьер говорил, что все «светлые личности, сбросившие вековые цепи»,—каторжники, что ли? И вдобавок «глубокие ценители и знатоки искусства». Какого искусства? Аверченко решил, что «блатной музыки».
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: