Надежда Лухманова - ДЕВОЧКИ

Няня чуть не упала в ноги своей барыне:

- Матушка барыня, ради Христа, пожалуйте сами к нам в детскую… Как же я буду из ручек моей барышни отнимать козленка, когда они над ним так и дрожат! Не дай Бог, захворают еще.

- Глупости, нянька, избаловали ребенка, ни на что не похоже. Попроси ко мне Александра Федоровича и приведи сюда Надину.

Няня вернулась в мою комнату вся в пятнах от волнения.

- Пожалуйте, барышня, чистенький передник надену вам, мамашенька зовет.

- Козу хочет видеть?

- Из-за козы-то вашей весь сыр-бор и загорелся… и не манер это, не манер держать таких животных в комнатах!..

- Няня, мамаша отнимет у меня козу? - И няня, почуяв в моем голосе слезы, уже целовала мои руки.

- Бриллиантовая вы моя, ненаглядная, нельзя мамашеньку ослушаться: что захочет, то и надо сделать, и никто не осмелится их ослушаться; папашенька и тот наперекор не пойдут. Пожалуйте.

Уже испуганная, с дрожащими губами, с глазами, полными слез, я вышла с няней к матери.

Против дверей в кресле сидел отец и покручивал усы.

- Ну, что, Надюк, наигралась с козочкой? Пора ее отпустить к ее маме: там ее коза-мама ждет; ты ведь будешь умница, отпустишь?

Я смотрела исподлобья и трясла головой: "Не пущу!"

- Как не пустишь, Надюк, когда я прошу? Ну, ступай сюда… Видишь ли, козочка очень сегодня ночью плакала по своей маме; в комнатах ей душно, она заболела, ей нужно зеленую травку… Ну, отдашь?

Я еще более понурила голову: "Не отдам".

Отец рассмеялся; ему, должно быть, было очень смешно, что такое маленькое существо стояло перед сильными, взрослыми людьми и отстаивало свои права.

- Вы кончили? - спросила мать.

- То есть как, кончил? Слышала - не отдает, не можем покончить.

- Да что это, Александр Федорович, ты серьезно хочешь дождаться, пока у меня будет припадок головной боли?

- Да Боже меня избави! Я только говорю… Мать потрогала пальцами, унизанными кольцами, свой левый висок. Анна Тимофеевна подскочила и подала ей нюхать какой-то флакончик.

- Ты так избаловал девочку, так избаловал, это ни на что не похоже! Поди сюда, Надина…

Но я быстро приблизилась к отцу, прижалась к нему и взяла его за руку.

Отец не выдержал, немедленно обнял меня и одной рукой посадил к себе на колени.

- Да что же это такое? Что же это за воспитание? Что же я тут такое? Анна Тимофеевна! Анна Тимофеевна!

Мать схватилась за грудь.

- Софья, воды!

Отец вскочил на ноги: больше всего на свете он боялся истерических припадков матери.

- Да делайте вы как хотите! Надюк, - он повернул меня за голову и поглядел мне прямо в глаза, - ты слышишь, - он говорил с расстановкой, раздельно произнося каждое слово, - папа тебя просит, твой папа, отдай козу, для меня отдай…- Он подержал минуту на моей голове свою руку и вышел.

Мать уже рыдала:

- Меня с ума сведут все эти истории; на один день едешь, и Бог знает что в доме: живой козел ходит! Завтра балованная девочка потребует лошадь, и Александр Федорович лошадь приведет ко мне в зал!

Мать говорила очень много, нюхала флакон, а я все стояла, и во мне точно кто повторял одно и то же: "Отдай козу, для меня отдай"…

- Господи, да неужели вам не жалко огорчать мамашеньку, - бросилась ко мне Анна Тимофеевна, она схватила меня за руку и начала трясти, но няня сейчас, ни слова не говоря, освободила мою руку и заслонила меня.

Я сделала шаг вперед и, не поднимая глаз, проговорила:

- Maman, возьмите мою козу…

И так как подвиг этот был мне не по силам, то я бросилась бежать и опомнилась только у себя в детской.

Козочка была в самом веселом настроении: она прыгала, играла с Душкой и делала вид, что бодает ее.

- Не смей играть с козою! - крикнула я на Душку и вцепилась в нее. - Это не наша коза, не наша, ее у нас отняли…

Няня, воспользовавшись этой минутой, схватила козу на руки, выбежала в кухню, передала ее кому-то и вернулась обратно. Она вынула все мои игрушки, сбегала еще раз в кухню, принесла разной провизии, сказала, что мы затопим спиртом большую игрушечную кухонную плиту, подаренную мне в именины отцом, будем жарить и печь разные кушанья и позовем Марфушку с Федей в гости, но я отвечала на все вяло и неохотно. Затем меня еще раз позвали к матери.

Видя меня такой тихой и покорной, она похвалила меня, дала гостинцев, долго толковала о том, как должна вести себя девочка, затем я снова ушла в детскую, и, хотя ничего не ела, к вечеру у меня сделалась рвота, жар; ночью я бредила, пела песни дикарей: "Ого-го, съем!", размахивала руками, звала какой-то "Змеиный зуб" и все покрывала криками: ко-за-а-а.

Целую ночь няня просидела около меня и утром, вся в слезах, пошла доложить барыне, что со мной худо. Перепуганный отец бросился сам за нашим постоянным доктором Фердинандом Карловичем, и тот объявил, что у меня скарлатина.

Говорят, две недели я была между жизнью и смертью, все бредила и требовала козу. Отец все свободные минуты проводил у моей постели; он считал себя виноватым в моей болезни: если бы не его безмерное баловство, заставившее привести в детскую живую козу, я, конечно, поплакав, утешилась бы, заменив игрушку какой-нибудь новой куклой; но живая коза была таким неожиданным подарком, тем более что, набалованная детьми огородника, козочка оказалась совсем ручная. Отца в особенности мучило то насилие, которое он сотворил над моей волей, заставив добровольно, без слезинки, отдать мое сокровище.

Мать, добрая, как всегда, когда нам, детям, случалось заболеть, забыла ради меня и вечера, и выезды.

Бабушка приезжала ко мне каждую свободную минуту; оно обегала все игрушечные магазины, но второй козы не было, и к счастью, потому что пора было положить конец этой, по выражению доктора, "козьей драме".

Про няню и говорить нечего: когда бы, в какую бы минуту я ни открыла глаза, каким бы тихим шепотом ни просила пить, она была возле меня, и мне казалось, что дни и ночи взгляд ее неотлучно следил за мною.

Моя болезнь тяжело отозвалась на том, на ком, по какому-то странному стечению обстоятельств, тяжело отзывалось все, что ни случалось в доме.

Я говорю об Ипполите.

Федора и Андрея, как здоровых, отделили и отправили к бабушке.

У Ипполита скарлатина уже была, и потому его прикомандировали ко мне.

Бедный Зайчик, как мы его звали, попал в ловушку.

При его подвижной натуре сидеть целые часы, не шевелиться и ждать, не захочу ли я лениво и капризно поиграть с ним в куклы, было, должно быть, большой мукой, но мать была тут же, и он сидел не шевелясь.

Зато и ему теперь выдавались часы, полные отдыха и удовольствий; отец брал его с собой то пройтись, то прокатиться, и эти часы, полные свободы, давали ему терпение переносить ту неволю, в которую он попал.

У каждого из нас, по желанию матери, была своя копилка, в которую мы бросали мелочь, даваемую отцом от своих карточных выигрышей, матерью и бабушкой - на игрушки.