Федор Решетников - ГДЕ ЛУЧШЕ?

Лизавета сидела у окна против двери в избу и смотрела на вошедших гостей, особенно на Пелагею Прохоровну и Григорья Прохоровича, которые смотрели то на нее, то на прясло.

- Сама корми, - некогда… Еще бы он привел чуть не полную избу, - проговорила недовольно дочь.

Хозяйка ушла в сени, а Пелагея Прохоровна не утерпела и вошла в комнату, где между нею и хозяйскою дочерью скоро завязалось знакомство.

Немного погодя хозяйка приготовила кушанье для мужа: натерла редьки в большую деревянную чашку, налила в чашку квасу и ложку конопляного масла. Хозяин стал приглашать есть и гостей, но они отказались, говоря, что еще с осени закормлены.

- Как ты думаешь, Власовна, - начал нерешительно муж после того, как жена узнала, кто такие гости: - я хочу их пустить в ту половину.

- Уж ты вечно так. Уж если ты думаешь, так уж чего и говорить.

- А ты как думаешь?

- Чево мне думать!? Ты всегда хорошо делал: по твоей лени да пьянству вот мы до чего дошли! Мне што! Хочешь, штобы сгноили - пускай.

- Слышал, дядя Терентий, какова у меня баба-то? Ежели я что захочу, не нравится, и нос кверху вздернет, а если она што захочет, так так тому и быть следует.

- Дурак…

- Съел меду бурак.

- По чьей милости ты в полесовщики-то попал? - сказала жена обидчиво.

- О! Все знают… Сказать ли?

- Уйди, бессовестный!.. - И жена ушла в комнату, где Пелагея Прохоровна уже свободно разговаривала с хозяйской дочерью.

Горюновы поселились в другой половине дома Ульяновых, но первую ночь ночевали на промыслах, потому что квартиру нужно было протопить, а дров Степанида Власовна не давала, говоря, что их очень мало и для себя.

В квартиру они вернулись на другой день вечером, и каждый из них нес или по два длинных толстых полена, или по одному, смотря по силам каждого. Но только что они вошли во двор, как услыхали крик в хозяйской половине, а Лизавета Елизаровна, стоя у рукомойника, плакала.

- О чем, девка, плачешь? О чем слезы льешь? - сказал шутя Терентий Иваныч.

- Ох! тятенька пьяный пришел! Уймите вы его, он убьет мамоньку.

- Проводи-ко ты, голубушка, в квартиру-то, а я ужо пойду погляжу, что хозяин творит.

Лизавета Елизаровна повела жильцов в новую половину, а Терентий Иваныч пошел к хозяину.

Елизар Матвеич, сидя у стола и держа в одной руке маленький пузырек, ругался. Он был пьян.

- Э! Сосед!!. Посмотри-ко, што моя-то благоверная творит!.. Отравить хочет! - кричал Ульянов.

- Полно-ко, Матвеич, дурить-то!

- Не веришь? Ты мне не веришь, што она с лесничим жила?..

- Мне какое дело!

- Тебе нет дела, а мне есть… Теперича ты не веришь, што она меня хочет отравить; а ты еще, верно, забыл, што я твой хозяин и могу теперича тебя взашей!

- Да с чево ей отравлять-то тебя?

- Нет, ты послушай…

В избу вошла Степанида Власовна с избитыми щеками, из носа сочилась кровь.

- Варвар ты! Разбойник… - кричала Степанида Власовна.

Муж поднялся с лавки, но Горюнов усадил его.

- Постой! ты знай, что я в рудниках робил и не эдаких еще скручивал… Ты поглядел бы на себя-то, на кого ты похож?..

- Я? Ты думаешь: кто я? Я лесной князь, потому я над лесом командую.

Ульянов вошел в свою сферу и стал говорить о своей лесной службе - и, наконец, вошел в такой пафос, что, размахивая руками, бросил склянку, не заметив того сам, а Горюнов подобрал и положил в карман своего тулупа.

Между тем Степанида Власовна вышла на двор. Там Григорий Прохорыч возился с толстым сучковатым поленом. Как он ни ухитрялся расколоть его, оно не раскалывалось, а только топор крепче прежнего заседал в нем. Пелагея Прохоровна и Лизавета Елизаровна стояли недалеко от него и хохотали.

- Да скоро ли, Гришка? Заморозить, што ли, нас хочешь?! - говорила сестра.

- Где ему, вахлаку, расколоть! - говорила, смеясь, Лизавета Елизаровна.

- А вот расколю! Уйдете ли вы?! - горячился Григорий Прохорыч.

- Ох ты, заводская лопата! И полено-то расколоть не умеешь.

- Ты бойка! Ну, расколи! Расколи!..

- Затопили печь-ту? - спросила Степанида Власовна.

- Да вот дожидаемся, когда этот вахлак расколет, - сказала Пелагея Прохоровна.

Хозяйка пошла в квартиру Горюновых, за нею и Лизавета Елизаровна с Пелагеей Прохоровной.

Григорья Прохорыча пот пробирал крепко, и ему очень было стыдно, что его осрамила хозяйская дочь, красивая девка, которую так и хотелось ему, по заводскому обыкновению, ущипнуть. И выбрал же он такое полено проклятое… нужно же было ей войти во двор с сестрой; но не будь ее, он скорее бы расколол полено, а то никак он не может попасть куда следует.

Однако все-таки он расколол полено, и когда пошел в квартиру, хозяйка уже выходила из нее.

- Гляди, девка, наше полено взял, ей-богу! - сказала Лизавета Елизаровна.

- Есть што брать! Погляди на щепки сперва, потом говори.

- Будь ты проклятая, хвастуша!

Девицы занялись разговорами, но недолго: кто-то застучал в стену, и Лизавета Елизаровна убежала, оставив своих сестер и брата у Горюновых.

Елизар Матвеич, объявив свой супруге, что завтра чем свет он отправляется в лес и поэтому ему нужно напечь хлеба, отправился с Горюновым в варницы. Это путешествие в варницы супруга объясняла тем, что он нашел по себе приятеля - пьяницу, а так как у нового приятеля нет денег, то он повел его разыскивать других приятелей, чтобы напиться пьяному.

- И откуда это он все таких приятелей приобретает? - спросила дочь.

- Небось ты рада!

- Есть чему мне радоваться.

- То-то будешь опять строить лясы-балясы…

- Мамонька…

- Думаешь, не знаю, как ты с Ванькой Зубаревым… Смотри-кось, брюхо-то вздуло… Варначка!* _

* Каторжная.

Лизавета Елизаровна надула губы, села к окну, задумалась, утерла появившиеся на глазах слезы.

- Чево там прихилилась (притаилась)… Я думаю, надо квашню заводить, - крикнула мать.

На другой день утром Ульянов отправился в лес, взяв с собой три ковриги хлеба и бурак с простоквашей. Он было начал придираться к дочери насчет склянки, но дочь успокоила его, что склянку ее матери приносил фельдшер и в этой банке был спирт, которым мать терла себе левую руку.

- То-то, смотрите вы… Доведете вы меня до того, што я брошу вас, - сказал Елизар Матвеич.

Но так как эти слова доводилось и жене, и дочери слушать не в первый раз, то и теперь им в семействе Ульянова не придали никакого значения.

Через неделю после того, как Горюновы водворились в доме Ульяновых и после ухода на кордон Ульянова, Терентий Иваныч сказал, что завтра будут носить из прокопьевских и алтуховских варниц в амбары соль. А так как эта весть распространилась по всему прибрежью от других рабочих, то все население прибрежья и других улиц, в домах которых живут преимущественно бедные семейства, еще с вечера стало готовиться на работу на завтрашний день. Еще с вечера в домах происходили ссоры братьев с сестрами из-за того, что братья хотели оставить работы в варницах и других местах и заняться соленошением. Сестры говорили, что это занятие бабье, а не мужское, потому что бабам нету такого положения, чтобы работать в варницах. Отцы и матери старались прекратить эти ссоры тем заключением, что на промыслах, с самого основания их, соль носили бабы, что это дело бабье и только в случае недостачи баб прихватываются мужчины. Но самая вражда женщин к мужчинам еще больше выразилась утром на промыслах.