Федор Решетников - ГДЕ ЛУЧШЕ?

Степанида Власовна взяла у хозяина полштоф водки и кусок семги домой. Она хотела угостить дома, да и самой ей хотелось выпить, в харчевне же никто не хотел оставаться, потому что от нее до квартиры нужно было плыть в лодке, которую между тем могли украсть.

За водкой гость разговорился с хозяйкой и, между прочим, высказал, как ближе идти на прииск, потому что Степанида Власовна, узнавшая, что на приисках очень мало баб, изъявила желание идти на прииск, и это желание гость одобрил. Панфил Прохорыч сидел, недалеко от них молча; его весьма занимали слова гостя, который рисовал приисковую жизнь с хорошей стороны, и ему захотелось, во что бы то ни стало, идти туда скорее.

Гость вынул из-за пазухи рубашки бумажник, завернутый в тряпку, и вынул из него пачку ассигнаций.

Степанида Власовна ахнула, увидя столько денег.

- Это, тетка, не мои деньги: тут хозяев много. Видишь ли, я сбывал крупку и получал деньги. Только вы смотрите - молчок! Потому тут и ваши главы имеют часть.

Панфила Прохорыча трясло при виде такой кучи денег.

Гость вынул пятирублевую бумажку и подал ее хозяйке.

- Дай мне бумажку! - сказал дико Панфил Прохорыч.

- Да стоишь ли ты еще бумажки-то? - проговорил, смеясь, гость.

- Право, дай. Дядя заплатит.

- Да тебе на што?

- Я на прииски пойду.

- А медведей не боишься?

- Чего бояться? Видал.

Но гость не дал денег Панфилу, а завязал их крепко и спрятал опять на груди, под рубашкой.

Всю ночь Панфил не мог уснуть. Ему хотелось украсть у гостя бумажник, но гость хотя и крепко спал, а при каждом прикосновении руки Панфила переворачивался на другой бок и сжимал на груди которую-нибудь руку.

Рано утром гость распрощался с хозяевами.

- Дядя! Возьми меня, - упрашивал гостя Панфил.

- Воровать не умеешь. Ты думаешь, што я не чувствовал, как ты ночью около меня шарился. Ну, да што об этом говорить!

И гость ушел.

Хозяйка очень радовалась неожиданной получке денег, к когда она явилась на промысел, там уже все знали о получении ею денег и приставали с расспросами о муже.

Панфил не пошел на промысла. Он целый день ходил по рынку и в харчевни, надеясь найти приискового рабочего и уговорить того взять его с собой. К вечеру он увидал его выходящим из одного полукаменного дома.

- Дядя! Возьми…

- Куда я тебя возьму?

- Я тебя поблагодарю после.

- Што мне твоя благодарность. Взять я тебя не могу с собой, а коли хошь, дорогу могу указать. Согласен?

- Я и один пойду.

- Ну, ладно, коли у те есть такая охота. Пойдем.

Рабочий зашел в питейный, рассказал Панфилу, как идти до такого-то города, из этого города до такого-то села, а в селе всякий знает дорогу на Удойкинский прииск, потому что рабочие закупают в нем провизию.

- Есть ли у тебя деньги-то?

- Немного.

- Ну, я тебе дам, пожалуй, пять рублей под расписку.

Содержатель кабака написал расписку за Горюнова и подписался за него.

Рабочий угостил водкой хозяина и Горюнова, разговаривая о чем-то шепотом с хозяином.

Выпивши водки и посидевши с четверть часа с рабочим, Горюнов болтал без умолку, ругал здешнюю жизнь, благодарил рабочего за то, что он указал ему дорогу на золотые, лез целоваться с ним и хотел угостить его, но тот поставил ему еще косушку, вышел ненадолго на улицу и потом уже не являлся.

Горюнов раскутился. К вечеру стали появляться рабочие, он хотел угостить их водкой, но хозяин давал пятирублевой его бумажке цену только рубль, доказывая, что эта бумажка фальшивая. Горюнова вытолкали из кабака - до того он сделался назойлив.

Утром он объявил сестре, что идет к дяде; сестра посмеялась над ним, думая, что он шутит. Горюнов обругал сестру и пошел покупать сапоги. Купивши сапоги, он пошел купить платок сестре; но в лавку вошел хозяин кожевенного товара и крикнул на него:

- Ты где это научился фальшивые бумажки стряпать?

Горюнов побледнел, но не обернулся.

- Тебе говорят?

- В чем дело? - спросил хозяин лавки.

- Да вот я ему продал сапоги за два рубля. Он и дает пятирублевую. Я сослепа-то не разглядел, передал племяннице, та и дала ему сдачи, а как ушел он, я и стал разглядывать, и сравнил с своей бумажкой. Смотри! - И он показал бумажку лавочнику.

- Сс!.. фальшивая и есть! - проговорил лавочник.

- Сам накопил фальшивых, - начал было Панфил, но его ударил в спину хозяин лавки, так что он выскочил на улицу и пустился бежать.

- Держите! Ловите! - кричали оба лавочника.

Горюнова остановили; около него собралась куча народа. Продавший сапоги рассказал, в чем дело, с прикрасами.

- Не давал я ему фальшивой бумажки!..

- Ах ты, пес!.. А сапогов ты тоже не покупал?

- Я на другие…

- А откуда ты взял такую бумажку?

Толпа между тем росла.

- Э! Да это тот и есть, што вчера у Евстигнеева Бориса в кабаке был! Он и есть. Ведите его в полицию! За это я отвечаю! Я у него вчера видел фальшивую пятирублевку.

Горюнова стали бить и отправили в полицию.

Горюнов решительно ничего не понимал, попавши в полицию. Ругательства, остроты сыпались на него со всех сторон, так что он никак не мог обдумать, что ему сказать, зная, что он ни в чем не виноват.

Стали его допрашивать; явилось много свидетелей, которые показывали на него различно. На первых порах Горюнов хотел отделаться одними словами: "ничего не знаю… сапогов не покупал". Словом, Горюнов одурел совсем, ему не давали одуматься, и только под розгами заставили его сказать, что бумажку он получил от рабочего с Удойкинских приисков при сидельце. Этим сознанием и закончили первые допросы и не тревожили его больше двух недель. Хотя он и был посажен в секретную, но в этой комнате вместе с ним заключалось несколько мужчин и женщин, которых некуда уж было посадить. Большинство его товарищей состояло из мелких воров, представленных сюда сельскими состоятельными людьми, из бродяг и лиц, не помнящих родства, - таких людей, которым или нечего было есть, или которые искали себе различными способами лучшей, свободной жизни. Он с первого же дня не мог ни в чем сойтись с ними, не мог отличить из них ни одного человека, с которым бы можно было поговорить; но насмешки их над ним, издеванья над его простотою заставляли его огрызаться с ними, ругаться и даже драться. Короче сказать, ни Горюнов не понимал своих товарищей, ни они не понимали Горюнова.

Скука была невыносимая Панфилу среди этих товарищей. Он проклинал свою жизнь, а равно дядю за то, что тот уговорил его прийти сюда, плакал; но все-таки, не считая себя виноватым, думал, что недолго проживет в этом аде, и всячески старался избегать товарищества, лежа то под лавкой, то сидя в углу с закрытым ладонями лицом. Много ему привелось увидать тут различных сцен, много такого, чего он не видал до сих пор, но ему некуда было деваться, да и его часто сталкивали с места, и он очень обрадовался, когда его вывели на свежий воздух.