Ги Мопассан - Отец

Он квартировал в Батиньоле, а служил в министерстве народного просвещения и каждое утро добирался к себе в канцелярию в омнибусе. И каждое утро напротив него сидела молоденькая девушка, в которую он и влюбился.

Ежедневно в один и тот же час она ехала в магазин, где работала, в центре Парижа. Это была хорошенькая брюнетка, из тех брюнеток, у которых при матовой коже такие черные глаза, что они кажутся двумя темными пятнами на бледном лице. Она всегда появлялась на том же углу и бежала за громоздким омнибусом, боясь опоздать. Она бежала торопливыми шажками, легкая и грациозная, и вскакивала на подножку еще до того, как лошади останавливались. Потом, слегка запыхавшаяся, входила в вагон, а усевшись, оглядывала окружающих.

Франсуа Тесье с первого же взгляда почувствовал, что она безумно ему нравится. Бывает, что встретишь женщину, и тебе неудержимо захочется сжать ее в объятиях, тут же, сейчас, хотя ты ее совсем не знаешь. Эта девушка отвечала его сокровенным желаниям, его затаенным помыслам, тому идеалу любви, который бессознательно лелеешь в глубине сердца.

Он не мог совладать с собой и не сводил с нее глаз. Ее смутил его взгляд, и она покраснела. Он это заметил и отвернулся, но каждую минуту снова взглядывал на нее, хотя и старался смотреть в сторону.

Через несколько дней они уже были знакомы, несмотря на то, что не перемолвились еще ни словом. Когда омнибус бывал переполнен, он уступал ей место и поднимался на империал, правда, с большим сожалением. Теперь она улыбалась ему при встрече, и, хотя все еще опускала глаза, смущенная его слишком пылким взглядом, ей, казалось, уже было приятно, что он смотрит на нее так упорно, В конце концов они разговорились. Очень скоро между ними завязалась дружба, дружба на полчаса в день. И для него эти полчаса, несомненно, были самыми отрадными минутами в жизни. Весь день он думал о ней, она непрестанно всплывала у него перед глазами, пока он сидел за нудной канцелярской работой, его преследовал, томил, не давал ему покоя неуловимый, но неотступный образ, лицо любимой женщины. Ему казалось, что было бы безумным счастьем, почти недоступным человеку, если бы это хрупкое существо принадлежало ему.

Теперь каждое утро, здороваясь, она подавала ему руку, и до вечера он хранил ощущение от ее пожатия, воспоминание о легком прикосновении ее пальчиков; ему казалось, будто оно запечатлелось у него на ладони.

Все остальное время он с трепетом ждал этой короткой поездки в омнибусе, а по воскресеньям томился целый день.

Ей он, верно, тоже нравился, и как-то раз, в субботу, она приняла его приглашение поехать на следующий день позавтракать в Мезон-Лафит.

На вокзал она пришла первой и ждала его. Он удивился, но она сказала:

— Раньше чем ехать, мне надо с вами поговорить. В нашем распоряжении двадцать минут: этого более чем достаточно.

Она была бледна, не поднимала глаз и дрожала, опираясь на его руку. Она заговорила:

— Я не хочу, чтобы вы плохо обо мне думали. Я порядочная девушка и поеду с вами только, если вы мне обещаете, если вы мне поклянетесь не делать... ничего... ничего... такого... такого... что не полагается.

Она вдруг зарделась как маков цвет. И замолчала. Он не знал, что ответить, и обрадованный и разочарованный. В глубине души он, пожалуй, был доволен; и все же... все же сегодня ночью ему не давали покоя мечты, от которых кровь закипала в жилах. Конечно, он не любил бы ее так, будь она девушкой легкого поведения, но зато сколько радости, сколько наслаждений это ему бы сулило! И его одолевали эгоистические мысли, свойственные мужчине в любовных делах.

Он молчал. Тогда она снова заговорила взволнованным голосом, со слезами на глазах:

— Дайте слово, что отнесетесь ко мне с полным уважением, иначе я пойду домой.

Он нежно прижал ее локоть и ответил:

— Честное слово! Все будет так, как вы хотите.

Она, казалось, успокоилась и спросила с улыбкой:

— Правда?

Он посмотрел ей в глаза.

— Клянусь вам!

— Берите билеты, — сказала она.

Дорогой они не могли разговаривать: вагон был переполнен.

По приезде в Мезон-Лафит они пошли к Сене.

От теплого воздуха душу и тело охватывала истома. Солнце ярко светило на реку, на листву, на лужайку, зажигало искорки веселья в сердце и в крови. Они шли по берегу, взявшись за руки, и смотрели на рыбешек, стайками скользивших в воде. Они шли, охваченные счастьем, словно неслись над землей в блаженном упоении.

Наконец она сказала:

— Вы, верно, считаете меня безумной? Он спросил:

— Почему?

Она пояснила:

— Разве не безумие поехать сюда вдвоем с вами?

— Да нет же! Это вполне естественно.

— Нет, нет! Совсем не естественно! Для меня, — потому что я не хочу оступиться, а вот так-то и оступаются. Но если бы вы только знали, как это грустно — каждый день одно и то же, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Мы живем вдвоем с мамой. А она на своем веку видела много горя и разучилась радоваться. Я стараюсь не унывать. Смеюсь, когда могу, да не всегда выходит. Все равно нехорошо, что я поехала. Вы-то хоть не осуждайте меня.

Вместо ответа он быстро поцеловал ее в шею. Но она отстранилась резким движением и сразу вспыхнула;

— О, господин Франсуа! Ведь вы поклялись!

И они возвратились в Мезон-Лафит.

Они позавтракали в «Тихой пристани», приземистом домике, приютившемся под сенью четырех огромных тополей на берегу реки.

От воздуха, жары и легкого белого вина они раскраснелись, их смущало то, что они вместе, они чувствовали себя неловко и молчали.

Но после кофе на них внезапно напала веселость. И, переправившись на противоположный берег, они пошли вдоль Сены к деревне Ла Фретт.

Вдруг он спросил.

— Как вас зовут?

— Луиза.

Он повторил:

— Луиза.

И больше ничего не сказал.

Река, образовав большую излучину, подступала к ряду белых домиков, отражавшихся в воде вверх ногами. Девушка рвала ромашки, набрала целый сноп полевых цветов, а он пел во все горло и резвился, как жеребенок, выпущенный на волю.

Слева от них вдоль реки тянулся косогор, засаженный виноградниками. Вдруг Франсуа остановился, остолбенев от изумления.

— О! — вырвалось у него. — Посмотрите!

Виноградники кончились, и теперь весь берег покрывали заросли цветущей сирени. Это был сплошной лиловый лес, громадный ковер, разостланный по земле, на два-три километра, вплоть до самой деревни.

Она остановилась, тоже пораженная, взволнованная.

— Ах, как красиво! — пролепетала она.

И они бегом пустились прямо по полю к этому чудесному холму, ежегодно снабжающему Париж сиренью, которую цветочницы развозят в тележках по всему городу.

Под кустами вилась узкая тропка. Они пошли по ней и, набредя на полянку, сели.