Ги Мопассан - На реке

Прошлым летом я снял небольшую дачу на берегу Сены, в нескольких милях от Парижа, и каждый вечер отправлялся туда ночевать. Спустя несколько дней я познакомился со своим соседом, человеком лет тридцати—сорока, одним из любопытнейших людей, каких мне когда-либо приходилось встречать. Это был старый любитель гребного спорта, завзятый гребец, находившийся всегда у воды, всегда на воде, всегда в воде. Он, должно быть, родился в лодке да, наверное, в лодке и умрет во время своей последней поездки.

Однажды вечером, когда мы прогуливались по берегу Сены, я попросил его рассказать какой-нибудь случай из его речной жизни. Мой собеседник тотчас преобразился, стал оживлен, стал красноречив, почти как поэт. В сердце его жила великая, поглощающая, непреодолимая страсть к реке.

— Ах, — сказал он, — сколько воспоминаний связано у меня с этой текущей перед нами рекой! Вы, жители улиц, и понятия не имеете, что такое река. Но прислушайтесь к тому, как рыбак произносит это слово. Для него это нечто таинственное, глубокое, неведомое, страна марева и наваждений: здесь ночью видишь то, чего в действительности нет; здесь слышишь шумы, которых не понимаешь; здесь тебя неизвестно почему охватывает дрожь, как бывает, когда проходишь по кладбищу; впрочем, это и взаправду одно из самых мрачных кладбищ, только здесь нет могил.

Земля кажется рыбаку ограниченной, а река во мраке безлунной ночи — беспредельной. У матроса нет такого же чувства к морю. Правда, море нередко бывает злым и жестоким, но оно ревет и воет; великое море честно, а река молчалива и коварна. Она не шумит, она всегда течет беззвучно, и это вечное движение текущей воды для меня страшнее высоких валов океана.

Мечтатели утверждают, будто в недрах моря скрыты обширные голубые страны, где утопленники плавают среди больших рыб по таинственным лесам, в хрустальных гротах. А в реке нет ничего, кроме черных глубин, где трупы гниют в гуще ила. И все же река прекрасна, когда она сверкает в лучах восходящего солнца и тихо плещет в берегах, заросших шелестящим камышом.

Поэт сказал про океан:

Ну, а я думаю, что рассказы, которые шепчут друг другу тонкие камыши своими нежными голосами, должно быть, еще мрачнее, чем зловещие драмы, звучащие в рокоте морских волн.

Но вы просите, чтобы я поделился с вами моими воспоминаниями. Я расскажу вам одно странное приключение, которое было здесь со мной лет десять тому назад.

Я жил тогда, как и теперь, в доме тетки Лафон, а один из моих ближайших приятелей, Луи Берне, отказавшийся с тех пор от лодочного спорта с его радостями и свободой нравов, чтобы заседать в Государственном совете, поселился в деревне С..., в двух милях ниже по течению. Каждый день мы обедали вместе то у него, то у меня.

Однажды вечером я возвращался в одиночестве домой, изрядно усталый, и с трудом справлялся со своей большой лодкой, двенадцати футов длины, которой всегда пользовался по ночам; вон там, у заросшего камышами мыса, метров за двести от железнодорожного моста, я остановился передохнуть. Погода была дивная, луна разливала серебристый свет, река блестела, воздух был ласков и мягок. Тишина соблазнила меня; мне захотелось выкурить трубку. Недолго думая, я схватил якорь и бросил его в воду.

Лодка, поплывшая было по течению, натянула цепь до предела и остановилась, а я уселся на корме, расположившись поудобнее на своей овчине. Не слышно было ничего, ни малейшего звука; лишь иногда мой слух, казалось, улавливал слабый, почти неощутимый плеск воды о берег, и я видел заросли высоких камышей, которые принимали причудливые очертания и по временам словно колыхались.

Река была совершенно спокойна, но меня волновала необычайная тишина. Животные, лягушки и жабы, эти ночные певцы болот, молчали. Внезапно справа от меня, неподалеку, заквакала лягушка. Я вздрогнул, она замолкла; я ничего больше не слышал и, чтобы рассеяться, закурил трубку. Однако хоть я и завзятый курильщик, но на этот раз курить не мог; после второй затяжки меня затошнило, и я отложил трубку. Я начал что-то напевать, но звук моего голоса был мне тягостен; тогда я растянулся на дне лодки и стал глядеть на небо. Некоторое время я лежал спокойно, но скоро меня встревожило слабое покачивание лодки. Мне померещилось, что она проделывает гигантские повороты, наталкиваясь то на один, то на другой берег реки; затем стало казаться, будто какое-то существо или какая-то неведомая сила тянет ее потихоньку ко дну, приподымает и снова влечет книзу. Меня качало, как в бурю; кругом слышались какие-то шорохи; я вскочил. Вода сверкала, все было спокойно.

Ясно было, что у меня пошаливают нервы, и я решил ехать дальше. Я потянул цепь, лодка тронулась, затем я почувствовал какое-то сопротивление и потянул сильнее; якорь не поддавался; он зацепился за что-то на дне реки, и я не мог его поднять; все мои усилия вытащить его были тщетны. Тогда с помощью весел я повернул лодку и поставил ее выше по течению, чтобы переменить положение якоря. Но и это не помогло, он держался крепко; мною овладел гнев; я стал яростно трясти цепь. Никакого толку. Я сел в отчаянии, соображая, что же делать. Нечего было и думать разорвать цепь или отделить ее от лодки: она была толста и приклепана к деревянному брусу толще моей руки. Но так как погода по-прежнему была прекрасная, я понадеялся на встречу с рыбаком, который окажет помощь. Эта неудача помогла мне успокоиться; я уселся и мог наконец выкурить трубку. Со мной была бутылка рома, и после двух-трех стаканчиков положение стало казаться мне смешным. Было тепло, и в крайнем случае я мог без особого вреда провести ночь под открытым небом.

Вдруг что-то слегка стукнуло о борт. Я подскочил, покрывшись с головы до ног холодным потом. Вероятно, это был какой-нибудь кусок дерева, который принесло течение, но этого оказалось достаточно: меня снова охватило странное нервное возбуждение. Я ухватился за цепь и отчаянным усилием потянул ее. Якорь не поддавался. Я снова сел в полном изнеможении.

Между тем река мало-помалу покрылась белым и очень густым туманом. Он стлался по воде так низко, что я, поднявшись во весь рост, уже не мог разглядеть ни воды, ни своих ног, ни лодки; виднелись лишь верхушки камышей, а дальше — равнина, бледная от лунного света, с большими черными силуэтами, подымавшимися в небо: то были группы пирамидальных тополей. Я был словно закутан до пояса в ватное покрывало необыкновенной белизны, и в моем воображении возникали фантастические картины.