Радий Погодин - Стеклянные часы

Будущее окрылено тайной. Тайной окрылено и прошлое. И каким-то образом они связаны. Чем дальше в прошлое мы углубляемся разумом, тем с более отдаленным будущим соприкасаемся душой.

Христос говорит: живите как дети. Возможно, он имеет и виду неустанное незлобливое любопытство, одушевление времени и расширение нашего творящего "Я" на весь универсум.

Нужно чувствовать себя как ребенок в пустой квартире и оживлять все таинственное, как ребенок оживляет скрип рассохшегося шкафа, звук капель, падающих из крана. Одушевленная тайна манит нас цельно и сильно, как любовь-познание происходит не в некоей плоскости, а в некоем живом пространстве.

Хорошо, когда в культуре народа имеются и мистика, и абсурд, и, как условие здоровья, — миф.

Миф вечен, но чувство у меня такое, что в глубине его структуры запрятаны стеклянные часы. Они идут. И тикают неслышно. Они очень хрупки.

Оставалось полгода до начала войны.

Мой друг Степа, полагая архитектуру самым мощным воспитателем масс, целиком ушел в рисование. Я крутил сальто, силясь запрыгнуть в пятерку лучших гимнастов города. Люстра перешел от возвышенных размышлений о первобоге к народному мифу. На вопрос, что это такое, отвечал:

— Сам не знаю. Но я прав. Уже древние поникли, почувствовали, что им не охватить величие Ра, его вселенскую духовную реальность — он же стал неким безумным мифом, творящим слово. Он над, возвысился над логосом. Он мог испепелить разум, им созданный. И как тут быть? Люди принялись спасаться кто как может, взялись лепить тысячу солнц: для урожая, для постели, для войны, для веселья. Люди творили маленьких богов, расчленяя великого. Но маленькие боги переселялись в Ра. И призывали людей жить в Ра: одни — в Нирвану, другие — в Рай. Христиане, например, попадают в Ра через Христа... Но ты не думай, не напрягай башку. Еще свихнешься. У физкультурников головы нет, у них башка-шея. То есть глаза и рот прямо на шее.

Чтобы не отстать от друзей в мозговом отношении, я упражнял свой разум посредством очень умных книг. Далее десятой страницы не пробивался, но, удивительное дело, в тех умных книгах именно на первых десяти страницах были изложены в компактном сжатом виде главные мысли и положения: дальше, как я понимал, шли более или менее остроумные доказательства.

Со временем я позабыл о Люстре, и о Ра, и о прочем... И однажды, недавно уже, написал рассказ под названием "Шмель", героем которого был некто фанатичный человек. В фанатизме сжигал он свою странную жизнь, обессмысленную идеями Госплана.

Зовут моего героя Леонтий, и вспоминаю я о нем сейчас лишь потому, что фанатизм его основан на предмете, необходимом мне для этого рассказа.

Он любит сидеть по-турецки на чем-нибудь мягком, например на диване.

— Ты знаешь, откуда взялись славяне? — он спрашивает.

— В такой же степени, как и ты.

— Нет, дорогой мой, ты целыми днями думаешь о маркизете, а я тружусь.

Леонтий, о чем бы он ни говорил, сворачивает на славян. Зацикленный.

— Ты, — говорит он мне, — утратил ощущение народности. Ты считаешь себя зерном новой эры. Нет истории старой и новой, она одна — едина. Мы попались на дохлого червяка...

Леонтий самонадеян. Любит мягкий хлеб и твердые яблоки. В разговоре драчлив, как большинство самоучек.

— Небо — синий бык. Земля — красная корова — вымя, полное молока. Душа — конь... Я — Аз. Я — истина...

И вдруг я понимают что этот герой моего рассказа, этот "Шмель", такой наглый и такой тенористый, он — Люстра, получивший образование. Но Люстра, мальчик, был умнее, поскольку был искреннее, верил в себя, в свою звезду.

— Славяне ниоткуда не взялись. Скажем, коньяк — такой лозы нет. Коньяк складывается из разных сортов винограда и выдерживается в дубовых бочках. Ты обрати внимание на слово "вено".

Я знаю, что он скажет. Мне об этом "вено" говорил Люстра еще до войны. У некоторых древних народов Восточного Средиземноморья, позже у славян, позже у русских "вено" означало выкуп за невесту. Его давали в основном скотиной. Это был не просто тривиальный выкуп, а как бы соединение имущества — союз. От "вено" образованы слова: венец, венок, веник, вензель. Главное в этих словах связность, единство. Скажем, рубят избу — кладут венец на венец. Не отдельные бревна, а связанные венцы. Не сколачивают их, не замыкают, не закалывают, но вяжут. И первый ребенок в семье называется первенец — первый венец.

— Ты какой ребенок в семье? — спрашивал меня в свое время Люстра, обалдевший от собственного величия.

— Я не венец. Я веник. Короче говоря — букет.

— Тебе палец в рот не клади, ты сам с усам. Ты что, физкультуру бросил, в мозговитость пошел? Но вернемся к нашему "вену". У кого был такой обычай, назывались либо венты, либо венеты, либо венеды. Здесь интересный аспект перехода глухой согласной "т" в звонкую согласную "д" — признак славянства. На севере Италии целая область носит название Венето...

Люстра, помнится, все свои исторические разглагольствования заканчивал укоризной Петру Великому за то, что царь не там прорубил окно в Европу. Нужно было ему рубить где-нибудь в Адриатике, в Эгейском море или в районе Александрии. Люстра снимал свои замечательные очки, верно, готовился погрузиться в посейдоновы теплые воды.

— Откуда у нас такое замечательное словечко "человек"?

— Человека. Ум, честь и совесть эпохи.

— Ну и дурак. "Словен" двухкоренное слово: "сло" и "вен". Корень "вен" преобразуется в суффикс, и в слове "славок" уже преобразовался. Кстати, и в слове "славянин" тоже. Выстраиваем цепочку. Словен — словак — словек. У поляков звук "с" переходит в "ш" или "ч" — чловек. Понял — уже чловек. В русском языке появляется дополнительная огласовка — человек. Итак, человек — это словен — славянин. У русских до семнадцатого века человеков не было. Были людины и смерды. Просто — людин, буквально — простолюдин. Гришка Отрепьев нас человеками сделал... По Несторовой летописи единый славянский народ жил на Дунае, где сейчас Венгрия, Болгария, Словакия...

— А по науке?

— А по науке академик Шахматов Алексей Александрович говорит, что у славян было две прародины. Первая там, куда показывает монах. Вторая в районе Вислы, Одры, Лабы. Там в первом веке нашей эры окончательно оформился славянский язык. Западные снобы, зануды, говорят, что славянский язык, мол, слишком на их вкус своеобразен. Ну и что? Народ как раз и осознает себя по своеобразию языка.

Я хотел вызвать в своем воображении Леонтия из рассказа "Шмель", проконсультироваться с ним, но он кашлял во тьме, уходя... Люстра, его прародитель, оказался сильнее и самобытнее.

— Брось, физкультурник, — сказал Люстра, — он, твой Леонтий, придурок, а я твой старинный друг, я, можно сказать, тебя думать учил, размышлять. Не печалься, лучше послушай голос, с которого начинается миф о русском народе.