Тулепберген Каипбергенов - Зеница ока

— Живем?

Сил хватило лишь увидеть и услышать. На ответ пришлось собирать новые. А это не просто, когда боль во всем теле, когда голова сжата каким-то раскаленным обручем и гудит, гудит.

— Похоже, что так…

Его подобрал шофер того самого самосвала, который так испугал Даулетова. Водитель увидел, как идущий впереди «Москвич» не вписался в поворот и вылетел в степь, вылетел, кувыркнувшись через кювет. Впрочем, «не вписался» — это так говорится, это для ГАИ. На деле же произошло нечто невероятное: «Москвич», вместо того чтоб сворачивать влево, вдруг резко подался вправо. «Что он!..» — только и успел подумать шофер. Он так и не узнал что. Вытащил Даулетова — дверцу заклинило, хорошо, что оказался он сухощав и легок телом, удалось протащить через окно, — вытащил и, окровавленного, привез в ближайшую больницу. Оттуда позвонили в совхоз, попали на Мамутова, и парторг мигом примчался в больницу к директору.

Даулетов, когда рассказали ему о том, что и как произошло, улыбнулся, превозмогая боль:

— Прямолинейность подвела…

Утром пришла Светлана, невыспавшаяся, заплаканная, перепуганная. Она ничего не могла понять и лишь повторяла:

— Ну как же так? Ну как же так?

А он не мог объяснить, куда и зачем ехал, почему спешил, почему попал в аварию. Не мог. И мучился этим. И чувствовал свою вину. И пытался успокоить жену, поглаживая ее руку кончиками пальцев. Только кончиками пальцев — вся кисть была в гипсе.

В тот же день, ближе к вечеру, его навестили жаналыкцы. Целая делегация. Были тут и Аралбаев, и Худайбергенов, и Жалгас, и еще человек шесть, которых уже знал, но никогда не подозревал даже, что они его сторонники, что они могут так переживать за него. Он говорил несвязно, мешали повязки и швы. Зато слушал. И радовался, слушая. Кажется, он был им дорог. Чем-то дорог. И ему захотелось скорее, как можно скорее поправиться. А он был переломан и перебит, и о возвращении к обычной жизни не могло быть пока и речи. Врачи, во всяком случае, не произносили ободряющих слов «На той недельке…», или «Через две недели выпишем!», или хотя бы «Через месяц…».

На пятый день его навестил секретарь обкома. Просто навестил. Ни о делах, ни о несчастье разговору не было. Только спросил:

— Без вас, Даулетов, кто совхозом занимается?

— Мамутов.

— Сам на выручку пришел или вы назначили?

— Назначил… Я же еще директор.

— Не еще, а директор. И не знаю, удастся ли вам избавиться от этой должности…

Вот и все, что сказал секретарь обкома о делах. Остальное было о жизни. Жизнь-то у него, как и у Даулетова, была трудная. И в семье неблагополучно. Мать болела, сын отбился от рук… Многое может секретарь, многое понимает и, наверное, многое знает. А вот сына своего узнать не в состоянии. Или нет времени…

Даулетов тоже хотел ответить искренностью на искренность, поделиться личным. Хотел, но не смог, вернее, нечем было делиться. С дочкой вроде бы все в порядке. Чудная малышка, умная, отзывчивая. Жена любящая, заботливая. О Шарипе сказать? Так нельзя, не говорят о таком. И не трудность это житейская. Что-то другое. Невыразимое. Тайное.

— Если позволят силы, занимайтесь «Жаналыком», — попросил, уезжая, секретарь обкома. — Не бросайте даже на время хозяйство…

Реимбай бывал каждый день. Привозил что-нибудь, передавал приветы, забирал у Даулетова освободившуюся — посуду. Два раза в неделю с Реимбаем приезжали Светлана и Айлар. Дочурка болтала без умолку, отвлекала его от тревожных мыслей, избавляла от боли.

Как-то, привезя Светлану и Айлар, Реимбай шепнул Даулетову:

— А у нас новость…

Светлана приложила палец к губам:

— Не надо о неприятном!

— Что вы! Для Жаксылыка-ага это приятное известие. — И выпалил уже не шепотом: — Посадили Завмага.

— За что?

— За все, — весело ответил Реимбай. — Обыск был. И дом и магазин опечатали. Теперь мы без магазина…

— Когда забрали? — поинтересовался Даулетов.

— Вчера вечером.

На следующей неделе после большого перерыва появился Мамутов. Преображенный какой-то. В палату вошел с поднятой головой, улыбаясь неведомо чему. Когда заговорил, стало ясно чему.

— Считай, год закончили!

Он обнял сидевшего на койке Даулетова. Осторожно хотел обнять, но не удержался все же и сжал плечо, Жаксылык аж поморщился от боли.

Даулетов, конечно, порадовался, но не за себя, за Мамутова: сделал секретарь невозможное. И огорчился вместе с тем: все важное, все главное прошло мимо. Без нового директора сеяли… без него собрали урожай.

И еще одна печаль угнетала Жаксылыка. Еще одна неизвестность томила его. Та личная и тайная печаль, которой ни с кем нельзя поделиться, та неизвестность, о которой ни у кого не осведомишься. И у Мамутова, конечно, не следовало спрашивать об этом. Но и мучиться уже невмоготу.

— Палван, — сказал он, как бы шутя. — Ты хоть и настойчивый человек, исполнительный, однако не все делаешь, что тебе поручают. Не все до конца доводишь.

Мамутов искренне удивился:

— Не довожу… Что не довел?

— Райком направил тебе жалобу на Даулетова по поводу его недостойного поведения в быту. Разобрался ты в этом деле?

— Вот ты о чем?! — улыбнулся почему-то Мамутов. — Разобрался. Давно разобрался…

— Разобрался и молчишь. А я тут жду приговора. Мамутов протянул руку и тронул плечо Даулетова. Успокоить хотел, что ли?

— Ждешь… Не приговора, однако… — Догадался Мамутов, что в самом деле тревожит друга. — Ее ждешь…

Который раз провинившимся мальчишкой представал перед секретарем Даулетов. Учителем все же был Мамутов, учителем.

— Ну, жду…

Мамутов поднялся с края койки, на которой сидел, и подошел к окну.

— А напрасно… Нет ее… Похоронила отца и уехала…

— Как похоронила? Куда уехала? Зачем?

— Умер старик Нуржан в тот же день, когда ты разбился. Так-то, Жаксылык. Куда уехала, не знаю, а зачем, могу сказать.

Не надо было говорить, Даулетов и сам все понимал.

Встал все же на ноги Даулетов…

Совпало это с предзимними холодами. Снег, правда, еще не укрыл землю, но ветер уже нес его из-за Амударьи, и вот-вот засыплет он приаральскую степь.

Утром Реимбай забрал Даулетова из больницы и повез в аул. По примороженной дороге «газик» катился легко и весело, будто летел. Ровно шуршали скаты. В окне посвистывал ветер.

— Не спеши…

Просьба удивила Реимбая.

— Как же не спешить, домой ведь едем… Или не хочется?

— Хочется, хочется, но…

Он сбавил скорость. Сделал это без желания, даже с досадой. Любил стремительную езду. Ведь не пешие, на колесах, чего ж тащиться-то еле-еле.

Даулетов неотрывно смотрел в степь. Будто первый раз Видел ее и боялся пропустить что-то и не заметить чего-то очень важного, чего-то такого, чего, может, и не было в степи. И вообще не было на свете.