Томас Гарди - Мэр Кэстербриджа

Она что-то пролепетала в ответ, но ей, видимо, было трудно найти нужные слова.

– Ничего… все в свое время, – сказал он. – Суди меня по моим будущим делам… до свидания!

Он пошел обратно и постоял у верхнего входа в амфитеатр, пока его жена, выйдя через нижний и спустившись под росшими здесь деревьями, не свернула в сторону города и не скрылась из виду. Тогда и сам Хенчард направился домой и шел так быстро, что, подойдя к своему подъезду, чуть не нагнал женщину, с которой только что расстался, но она его не заметила. Он смотрел ей вслед, пока она шла по улице, потом направился к себе.

Проводив глазами жену и войдя в свой дом через парадный вход, мэр по коридору, похожему на туннель, направился в сад, а оттуда, через калитку, – во двор, где находились амбары и другие службы. В окне конторы горел свет, занавески на нем не было, и Хенчард видел, что Дональд Фарфрэ все еще сидит на прежнем месте, просматривая конторские книги и готовясь к своей роли управляющего. Хенчард, войдя, сказал только:

– Если вы собираетесь сидеть тут допоздна, я не стану вам мешать.

Он постоял за стулом Фарфрэ, глядя, как ловко тот рассеивает цифровые туманы, которые так сгустились в этих конторских книгах, что порой ставили в тупик даже сметливого шотландца. На лице у зерноторговца отразилось восхищение, смешанное, однако, с жалостью, которую он испытывал ко всем, у кого была охота возиться с такими мелочами. Сам Хенчард ни по свойствам своего ума, ни физически не был способен разбираться в бумажных тонкостях: его воспитали, как Ахиллеса наших дней, и писание было для него мукой.

– На сегодня хватит, – сказал он наконец, покрывая бумагу широкой ладонью. – И завтра успеется. Пойдемте-ка со мной в дом, поужинаем вместе. Обязательно! Я этого требую.

Он закрыл счетные книги с дружеской бесцеремонностью.

Дональд собирался пойти домой, но он уже понял, что его новый друг и хозяин не знает удержу в своих желаниях и порывах, и поэтому уступил, не прекословя. Ему нравилась горячность Хенчарда, даже если она его стесняла, а несходство их характеров усиливало его симпатию к хозяину.

Они заперли контору, и молодой человек прошел вслед за своим спутником через маленькую калитку, которая вела прямо в сад Хенчарда, так что достаточно было сделать шаг, чтобы перейти от полезного к прекрасному. Сад был безмолвен, обрызган росой и напоен ароматами. Он занимал большое пространство позади дома, возле которого раскинулись цветник и лужайка; за ними тянулись шпалеры фруктовых деревьев, таких же старых, как сам этот старый дом, и до того толстых, кривых и узловатых, что в процессе роста они вытащили из почвы шесты, к которым были подвязаны, и стояли скрюченные, как бы корчась в муках, – Лаокооны в одежде из листьев. Цветов, благоухавших так сладостно, не было видно в темноте, и спутники прошли мимо них в дом.

Хенчард угощал молодого человека так же радушно, как утром, и после ужина сказал:

– Подвиньте свое кресло к камину, дорогой мой, и давайте посидим у огонька… терпеть не могу холодных каминов даже в сентябре.

Он поднес спичку к сложенным в камине дровам, и комнату озарил яркий свет.

– Странно все-таки, – проговорил Хенчард, – вот два человека знакомятся – как познакомились мы – на чисто деловой почве, и в конце первого же дня мне хочется поговорить с тобой об одном семейном деле. Черт побери, ведь я все-таки одинокий человек, Фарфрэ, мне больше не с кем словом перемолвиться; так почему бы мне не рассказать этого тебе?

– Я охотно выслушаю вас, если только могу чем-нибудь помочь, – сказал Дональд, рассеянно оглядывая замысловатый резной орнамент на деревянной каминной подке, изображавший задрапированный череп быка, от которого в обе стороны тянулись обвитые гирляндами лиры, щиты и колчаны, оканчиваясь с одной стороны барельефом головы Аполлона, а с другой – Дианы.

– Я не всегда был тем, кем стал теперь, – продолжал Хенчард, и его твердый низкий голос слегка задрожал. Он, видимо, пришел в то странное душевное состояние, когда люди иной раз признаются новому другу в том, чего никогда бы не открыли старому. – Я начал жизнь рабочим – вязальщиком сена – и восемнадцати лет от роду женился на такой же работнице, как и я. Вы бы не подумали, что я женат?

– Я слышал в городе, что вы вдовец.

– Ну, да… конечно, слышали… Восемнадцать лет назад я потерял жену – по своей вине… Вот как все это произошло: однажды летним вечером я отправился на поиски работы, и жена моя шла рядом, с ребенком на руках, нашим единственным ребенком. Мы подошли к палатке на одной деревенской ярмарке. Я тогда выпивал.

Хенчард на минуту замолк и, опершись локтем о стол, прикрыл глаза рукой, что, однако, не могло скрыть сосредоточенной работы мысли, наложившей свою печать на его застывшие черты и не покидавшей их, пока он во всех подробностях не рассказал о своей сделке с матросом. Равнодушие, отражавшееся на лице шотландца в первые минуты, теперь сменилось вниманием.

Затем Хенчард рассказал о своих попытках найти жену, о том, как он дал зарок и какую одинокую жизнь вел в последующие годы.

– Восемнадцать лет я не нарушал обета, – продолжал он, – и наконец достиг теперешнего своего положения.

– Да!

– Ну вот… все это время я ничего не знал о жене, и так как я от природы недолюбливаю баб, мне нетрудно сторониться их. Повторяю, я ничего не знал о жене до сегодняшнего дня. А теперь… она вернулась.

– Да неужели вернулась!

– Нынче утром… не дальше как нынче утром. Что же теперь делать?

– А вы бы не могли взять ее к себе, жить с ней и этим искупить прошлое?

– Это самое я и решил предложить ей. Но, Фарфрэ, – Хенчард нахмурился, – справедливо поступив с Сьюзен, я обижу другую неповинную женщину.

– Каким образом?

– Жизнь так устроена, Фарфрэ, что человеку моего склада почти невозможно прожить двадцать лет без промахов. Я много лет ездил на остров Джерси по делам, особенно в сезон уборки картофеля и овощей. Я веду там крупную торговлю по этой части. Так вот как-то раз, осенью, когда я там жил, я тяжело заболел, и во время болезни меня одолело уныние, от которого я иногда страдаю, потому что в личной жизни я одинок, – в такие дни мир кажется мне темным, как преисподняя, и я, подобно Иову, готов проклясть день своего рождения.

– А вот я никогда не испытывал этого, – вставил Фарфрэ.

– Так молитесь богу, юноша, чтобы это вас миновало. Ну вот, когда я был в таком состоянии, меня пожалела одна женщина – лучше сказать, молодая леди, потому что она была из хорошей семьи, отлично воспитана и образованна, – дочь какого-то забулдыги-офицера, который попал в историю, после чего с него удерживали все жалованье. Впрочем, к тому времени он уже умер, мать ее тоже умерла, и девушка была так же одинока, как и я. Она жила в том пансионе, где я остановился, и, когда я слег, взялась за мной ухаживать. И тут она по глупости влюбилась в меня. Бог знает почему, – ведь я этого вовсе не поощрял. Но мы жили в одном доме, а девушка она была пылкая, так что мы, натурально, сблизились. Я не буду говорить подробно о наших отношениях. Достаточно сказать, что мы искренне хотели пожениться. И тут произошел скандал, который не повредил мне, но, как и надо было ожидать, погубил ее. Говоря между нами, Фарфрэ, как мужчина мужчине, клянусь – добродетель это моя или порок, – только волокитой я никогда не был. Девушка ничуть не старалась соблюдать приличия, а я, пожалуй, еще меньше, в таком я был угнетенном состоянии; это-то и вызвало скандал. Но вот я выздоровел и уехал. Когда я уехал, ей пришлось многое вытерпеть из-за меня, причем все это она описывала мне в письмах, которые посылала одно за другим; и наконец я понял, что кое-чем обязан ей… я подумал, что раз я столько лет ничего не слышал о Сьюзен, надо мне этой другой дать единственно возможное для меня возмещение, если, конечно, она пойдет на риск замужества с человеком женатым (впрочем, какой тут риск, думал я, ведь едва ли Сьюзен еще жива) и согласится выйти за меня. Девушка пришла в восторг, и мы, наверное, скоро поженились бы… но вдруг появляется Сьюзен!