Томас Хьюз - Школьные годы Тома Брауна

В субботу умер Томпсон. Это случилось после обеда; день был солнечный, и на большой площадке, как обычно, шёл крикетный матч. Возвращаясь от его смертного одра, Доктор прошёл по гравийной дорожке, которая шла вдоль игрового поля, но до следующего дня никто не знал о том, что случилось. Во время утренней лекции начали ходить слухи, а к послеобеденной службе в часовне об этом уже знали все; и всей школой овладело чувство благоговейного ужаса и серьёзности момента, навеянное присутствием смерти здесь и сейчас, среди них. За все долгие годы своего служения Доктор, возможно, никогда ещё не говорил слов, которые запали бы им в душу глубже, чем сказанные в той проповеди.

— Вчера, когда я шёл от смертного одра того, кто покинул нас, и смотрел на знакомые предметы и сцены вокруг, на нашем дворе, где ваши игры продолжались, как всегда, весело и энергично, мне не было больно это видеть; это не казалось неуместным и не дисгармонировало с теми чувствами, которые должен вызывать вид умирающего христианина. Контраст между сценой скорби и сценами веселья не оскорблял чувств. Но если бы в тот момент я услышал о каком-либо проступке из тех, что иногда случаются у нас; если бы я узнал, что кто-то из вас повинен во лжи, или пьянстве, или в каком-либо ином грехе; если бы я услышал слова богохульства или злобы, или непристойность; если бы я увидел или услышал проявление того презренного недомыслия, которое делает вид, что ему одинаково безразличны добро и зло, для того чтобы вызвать смех глупцов, — тогда контраст со сценой, которую я только что видел, действительно болезненно поразил бы меня. Почему? Не потому, что все эти проступки были бы действительно хуже, чем в любое другое время, а потому, что в такие минуты глаза наши открываются, и мы видим добро и зло так, как они есть; и тогда мы чувствуем, чтo значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением, и чтo значит жить так, что лучше было бы, если бы мы вообще не рождались.

Том вошёл в часовню в состоянии тошнотворного страха за Артура, но благодаря этим прекрасным словам вышел оттуда, успокоившись и укрепившись духом, и пошёл к себе в кабинет. Он сидел и глядел вокруг, и видел висевшую на крючке соломенную шляпу Артура и куртку, в которой он играл в крикет, и все его вещи, аккуратно разложенные по своим местам, и на глаза его навернулись слёзы. Но это не были слёзы отчаяния, и он повторял про себя: «Да, глаза Джорди открыты, он знает, чтo значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением. А я? Боже, что будет, если я его потеряю?»

Уныло прошла неделя. Больше никто не заболел, но Артуру с каждым днём становилось хуже. В начале недели приехала его мать. Том всё время просил пустить его к нему и несколько раз пытался пробраться в комнату для больных без разрешения; но экономка была тут как тут, и, в конце концов, ей пришлось сказать об этом Доктору, который мягко, но категорично запретил ему это.

Томпсона похоронили во вторник. Заупокойная служба, всегда такая умиротворяющая и величественная, но непередаваемо мрачная, когда читается над могилой мальчишки его товарищам, принесла Тому утешение и много новых мыслей и стремлений. Он вернулся к своей обычной жизни, играл в крикет и купался в речке; ему казалось, что так будет правильней всего, и новые мысли и стремления от этого только усилились и окрепли. Кризис наступил в субботу, тот самый день недели, в который умер Томпсон. Всё долгое послеобеденное время Том сидел у себя в кабинете, читал Библию и каждые полчаса заходил в комнату экономки, всякий раз ожидая услышать, что храбрая и кроткая душа вернулась в свой вечный дом. Но у Бога были иные намерения относительно Артура; кризис кончился — в воскресенье вечером объявили, что он вне опасности; в понедельник он прислал Тому записку, что чувствует себя почти хорошо, что его перевели в другую комнату и завтра разрешат с ним увидеться.

Экономка позвала его в комнату для больных вечером. Артур лежал на диване у открытого окна, из которого падали неяркие лучи заходящего солнца, освещая его белое лицо и золотистые волосы. Тому вспомнилась картина одного немецкого художника, которую он как-то видел; на ней был изображён ангел, и Тома поражало, насколько он прозрачен, невесом и золотист; и теперь он содрогнулся от мысли, как похож на него Артур, и кровь застыла у него в жилах, когда он понял, насколько близко был его друг к тому, иному, миру, чтобы так выглядеть. До этого момента он и сам не осознавал, насколько к нему привязан. Когда он тихонько прошёл через комнату, опустился на колени и обнял одной рукой его голову на подушке, ему стало неловко за свою румяную и загорелую физиономию, и он почти рассердился на себя за переполнявшее его ощущение здоровья и силы, которое пронизывало каждую клеточку его тела и делало удовольствием самый факт физического существования. Впрочем, об этом не стоило беспокоиться; именно эта сила и мощь, совершенно не похожая на его собственную, так привлекала к нему Артура.

Артур положил свою тонкую белую руку, на которой отчётливо проступали голубые вены, на большой коричневый от загара кулак Тома и улыбнулся, а потом опять посмотрел в окно, как будто боялся пропустить хотя бы мгновение заката. Над вершинами огромных вязов кружили грачи, стайками возвращавшиеся с вечерней кормёжки. Ветерок шелестел листьями вязов, воробьи на плюще за окном чирикали и перепархивали с места на место, ссорились и мирились; хором переговаривались молодые и старые грачи; снизу доносились весёлые крики мальчишек и негромкий перестук крикетных бит.

— Дорогой Джордж, — сказал Том, — я так рад, что меня, наконец, к тебе пустили. Я приходил много раз, но меня не пускали.

— Я знаю, Том; Мэри мне говорила, что ты приходил каждый день, и что ей даже пришлось пожаловаться Доктору. Я очень рад, что тебя не пустили, а то бы ты ещё подхватил это, да ещё сейчас, когда проходят все матчи. Я слышал, ты в школьной команде по крикету. Я так рад.

— Здорово, правда? — гордо сказал Том. — К тому же я девятый. [135] Note135 К тому же я девятый — в крикете игрок получает номер в зависимости от продуктивности в игре. Первые номера даются лучшим игрокам, которые обычно и зарабатывают наибольшее количество очков для команды. Том здесь гордится тем, что, попав в команду, он сразу стал девятым, а не одиннадцатым (всего в команде по крикету одиннадцать человек). Я набрал сорок очков в последнем матче и выбил троих, поэтому оказался выше Джонса и Такера. Такер просто вне себя, он же был лучшим во втором составе!

— По-моему, ты должен быть ещё выше, — сказал Артур, который так же гордился успехами Тома в спорте, как Том его успехами в учёбе.

— Ничего, мне плевать на крикет и на всё остальное, лишь бы ты поправился, Джорди; а если бы меня к тебе пустили, со мной бы ничего не случилось — я вообще не болею. Но ты же теперь скоро выйдешь отсюда, правда? Ты не поверишь, какой порядок я поддерживал у нас в кабинете. Все твои вещи на тех же местах, где ты их оставил; и сороку я кормил в то же время, что и ты, хоть и приходилось специально ради этого уходить с площадки. Что я ни делал, никак не мог угодить на эту старую мерзавку; сначала уставится на меня одним глазом, потом другим, и начинает есть, только когда я её уже прибить готов. А если заходит Ист, ты бы видел, как она улепётывает на окно и ходит там вперевалку, хотя Гарри её теперь и пальцем не трогает.