Томас Хьюз - Школьные годы Тома Брауна

— А-а! — простонал Ист. — Вот в этом ещё одна моя проблема. Я не хочу быть одним из ваших святых, или избранных, или как их там. Я-то как раз сочувствую другим, тем, которых много, тем бедолагам, которые бродят по улицам и не ходят в церковь. Не смотри на меня так, Том. Учти, я говорю тебе всё, что у меня на сердце, то есть, как я сам это понимаю, потому что у меня там сплошная неразбериха. Не дави на меня, если хочешь добиться толку. Видал я такую религию, я был в ней воспитан, и я терпеть её не могу. Если девятнадцати двадцатым человечества остаётся только полагаться на милость Божью, что на простом языке означает, что они попадут в ад, а оставшаяся двадцатая часть будет радоваться, то почему…

— Но, Гарри, это же не так! — перебил его Том, потрясённый до глубины души. — Как жаль, что Артур уехал! Я в этих вещах дурак дураком. Но это то, что тебе нужно, правда, Ист! Там всё это каким-то образом сходится, я имею в виду причастие и конфирмацию. Ты чувствуешь, что ты на стороне и хороших, и плохих, на стороне всех в мире! Есть только какая-то большая тёмная сила, которая хочет раздавить всех нас. Это то, что победил Христос, и мы тоже должны с этим бороться. Какой же я дурак! Не могу объяснить. Если бы Артур был здесь!

— Кажется, я начинаю понимать, — сказал Ист.

— Вот послушай, — горячо продолжал Том, — помнишь, как мы с тобой ненавидели Флэшмена?

— Ещё бы, — сказал Ист, — я и теперь его ненавижу. Ну и что?

— Так вот, когда я пошёл принимать причастие, это не давало мне покоя. Я пытался выбросить его из головы, а когда не смог, пытался думать о нём как о зле, как о чём-то таком, что Господь, который любит меня, ненавидит, а значит, и мне можно. Но это у меня не получалось, и я сломался. Думаю, это сам Христос сломал меня, и когда Доктор дал мне хлеб и вино и стал молиться надо мной, я молился за беднягу Флэшмена так же, как за тебя и Артура.

Ист закрыл лицо руками, облокотившись на стол. Том почувствовал, что стол дрожит. Наконец он отнял руки от лица.

— Спасибо тебе, Том, — сказал он, — ты сам не знаешь, что сделал для меня сегодня. Кажется, теперь я вижу, что такое настоящее сострадание.

— И ты останешься на причастие в следующий раз, правда? — сказал Том.

— А можно, если я не конфирмовался?

— Спроси у Доктора.

— Спрошу.

В тот вечер после молитвы Ист последовал наверх за Доктором и старым служителем, который нёс свечу. Том следил за ними и видел, как Доктор, услышавший шаги сзади, обернулся и сказал:

— А-а, Ист! Вы хотите со мной поговорить?

— Если позволите, сэр.

Дверь квартиры Доктора закрылась за ними, а Том в большой тревоге вернулся к себе.

Ист не возвращался почти час; зато потом он вихрем ворвался в кабинет.

— Всё в порядке, — закричал он, схватив Тома за руку, — я чувствую, как будто целая тонна свалилась у меня с души!

— Ура, — сказал Том, — я знал, что так и будет. Давай, рассказывай!

— Ну, я просто рассказал ему обо всем. Ты не поверишь, каким он оказался добрым и мягким, а ведь всегда такой суровый, и я боялся его больше всех на свете. Когда я останавливался, он подсказывал мне, как будто я маленький. И он как будто знал всё, что я чувствовал, как будто сам прошёл через это. И я разрыдался, впервые за пять лет, а он сидел рядом и гладил меня по голове. И я рассказал ему всё, даже вещи в сто раз хуже, чем рассказывал тебе. А он вовсе не был шокирован, и не выговаривал мне, и не говорил, что я дурак, и что всё это просто гордыня и грех, хотя, наверно, так оно и есть. И не говорил, чтобы я выбросил это из головы, и не давал никаких готовых объяснений. А когда я закончил, он просто поговорил немного — я не могу точно вспомнить, что он говорил, но для меня это было как лекарство, и сила, и свет, как будто меня вытащили из трясины на твёрдое место, где я могу найти опору и сам постоять за себя. Я до того счастлив, что не знаю, что мне делать. И всё это благодаря тебе, старина! — и он опять пожал руку Тома.

— И он разрешил тебе прийти на причастие? — спросил Том.

— Да, а на каникулах я конфирмуюсь.

Том и сам был в не меньшем восторге. Но он ещё не высказал всё, что хотел, и решил воспользоваться удобным случаем, чтобы развить теорию Артура насчёт того, что не следует сожалеть о смерти своих друзей, — о ней он ещё не упоминал, хотя именно это и произвело на него наибольшее впечатление. Просто он считал, что будет нечестно рассказать о том, что понравилось ему больше всего, и выбросить всё остальное. Теперь он изо всех сил старался убедить себя в том, что хотел бы, чтобы все его лучшие друзья умерли на месте.

Но Ист уже исчерпал свою способность оставаться серьёзным, и через пять минут шутил и смеялся, как обычно, так что Том чуть не рассердился на него снова.

И всё же он против собственной воли рассмеялся и сам, когда Ист сказал ему умоляюще:

— Знаешь, Том, я всё-таки настаиваю на том, что буду грустить, когда ты отправишься к праотцам. Надеюсь, ты не набьёшь мне за это морду?

На этом их разговор и закончился, и они предприняли попытку подготовиться к первому уроку; не очень успешную, как выяснилось на следующее утро, когда их обоих вызвали, и они еле-еле смогли связать пару слов. Но эта неудача не особенно их огорчила.

Итак, занавес поднимается над последним актом нашей маленькой драмы — потому что жестокосердные издатели предупреждают меня, что книжка в одном томе должна по необходимости иметь конец. Что ж, ладно! Даже самые приятные вещи на свете рано или поздно заканчиваются. Я едва ли думал, когда начинал писать эти страницы, чтобы чем-нибудь заняться во время своего долгого пребывания на водах, что давно прошедшие сцены, столько лет тихо пролежавшие в каком-то пыльном уголке моей памяти, предстанут передо мной так живо, ярко и ясно, как будто всё это случилось только вчера. Эта книга оказалась благодарной работой, и мне остаётся только надеяться, что вам, дорогие мои юные друзья, читающие эти строки (а вы, безусловно, мои друзья, раз дошли вместе со мной так далеко), хотя бы вполовину так, как мне, жаль, что мы подошли к последнему этапу.

Была во всём этом и печальная сторона. Когда оживали старые сцены, оживали и их действующие лица, и много могил в Крыму и далёкой Индии, да и на тихих сельских кладбищах нашей дорогой старой страны, как будто раскрылись и отдали своих мертвецов, и я снова видел их и слышал их голоса, как в старые школьные дни. Но грустно не это. Как может это печалить нас, если мы верим в то, чему учил нас наш Господь? Как может это печалить нас, если один поворот мирового колеса — и мы снова окажемся рядом с ними, и возможно, снова будем учиться у них, как когда мы были новенькими?