Джон Фаулз - Энигма

— Эта разумная девушка рассказала бы мне все это?

— Только при полной уверенности, что доказать ничего нельзя. А такая уверенность не исключена. Поскольку к этому времени полиция, видимо, даже не заподозрила возможности такой встречи.

— Поправка: не нашла доказательств.

— Никакой разницы.

— Ну хорошо.

— Так, чтобы он мог ее разжалобить? Этот, по-видимости, опустошенный человек изливает свое отчаяние. Безнадежность. Крайне трудно написать, но возможно. Потому что девушка горда своей независимостью. И своей способностью судить о людях. И не забудьте, у нее вообще нет времени для мира, от которого он бежит. — Реальная девушка поиграла пластмассовой ложечкой, посмотрела на него, на этот раз без улыбки, испытывая его. — Нет, ничего сексуального. Она сделает это только по доброте душевной. И требуется не так уж много. Просто помочь ему спрятаться на несколько дней, пока он не ориентируется. А она, будучи такой, какая она есть, раз решив, что поступает правильно, не допустит, чтобы что-то — даже обаятельные молодые полицейские, угощающие ее чаем, — заставило ее выдать эти факты.

Он уперся взглядом в свою чашку и блюдце.

— Случайно вы не…

— Просто один из вариантов, какой мог выбрать писатель.

— Прятать людей очень непросто.

— А!

— Особенно если они действовали под влиянием момента, и не обеспечили себя финансово, чего установить, во всяком случае, не удалось. И если они не из тех, кто действует под влиянием момента.

— Справедливо.

— Кроме того, я не так понимаю ее характер.

— Более заурядный?

— С более сильным воображением.

Она отклонилась, опершись на локоть, улыбаясь.

— Так что нашему писателю следует порвать такой конец?

— Если у него есть лучше.

— Есть-есть. Можно мне еще сигарету?

Он щелкнул зажигалкой. Она подперла подбородок обеими руками и наклонилась вперед.

— Как по-вашему, что бросилось бы писателю в глаза в его истории, если бы он перечел ее до этого места?

— Во-первых, ему вообще не следовало ее начинать.

— Почему?

— Забыл внедрить положенные подсказки.

— А разве это не говорит что-то о центральном персонаже? Вы знаете, в книгах они действительно обретают своего рода собственную жизнь.

— Он не хотел, чтобы улики были найдены?

— Я думаю, писателю пришлось бы с этим смириться. Его главный персонаж ускользнул от него. И ему остается только решимость этого персонажа настоять на своем. Вот так. Без удовлетворительного завершения.

Сержант улыбнулся ей.

— Да, только писатели могут завершать истории, как сочтут нужным.

— Вы хотите сказать, что детективные истории должны завершаться полным объяснением всего? Это часть правил?

— В нереальности.

— Следовательно, раз наша история не подчиняется литературным правилам нереальности, не значит ли это, что но сути она ближе к жизни? — Она снова закусила губы. — Оставляя в стороне факт, что все это действительно произошло. Так что в любом случае это должно быть правдой.

— Я почти забыл.

Она использовала свое блюдечко как пепельницу.

— Следовательно, все, что наш писатель мог сделать, гак это найти убедительную причину, почему главный персонаж вынудил его совершить чудовищное литературное преступление — отступить от правил? — Она сказала: — Бедняга.

Сержант ощутил разделяющую их бездну. Люди, которые живут идеями, люди, которые вынуждены жить фактами. Он смутно почувствовал себя униженным, потому что был вынужден сидеть здесь и слушать все это и одновременно видеть ее нагую, обворожительно нагую в его кровати. Ее кровати. Любой кровати или вообще без кровати. Соски проглядывают сквозь тонкую ткань, руки такие маленькие, глаза такие живые.

— А вы ее случайно не знаете?

— У его жизни был автор. В определенном смысле. Не человек. Система, мировоззрение? Что-то, что написало его. Действительно уподобило его персонажу книги.

— Ну и?..

— Кому-то, кто никогда не оступается. Всегда говорит то, что надо, одевается, как надо. Причем Надо с большой буквы. Все роли, которые ему приходилось играть. В Сити. В деревне. Скучный, выполняющий свой долг член Парламента. Так что в конце концов не осталось никакой свободы. Ничего по его выбору. Только то, чего требует система.

— Но ведь это относится…

— Значит, надо поискать в нем что-то очень необычное. Раз он поступил очень необычно? — Сержант кивнул. Она теперь избегала его взгляда. — И вот это доходит до него. Вероятно, не сразу. Медленно. Мало-помалу. Он словно написанный кем-то другим литературный персонаж. Все заранее спланировано. Разложено по полочкам. Он — точно окаменелость… хотя он еще жив. И тут не требуется перемены во взглядах. Будто Питер переубедил его политически. Будто он увидел Сити, какое оно на самом деле: казино для отвратительного мелкотравчатого богача. Нет, он все винил бы равно. Как его использовали. Ограничивали. Заперли в ловушке.

Она стряхнула пепел с сигареты.

— Вы видели его альбомы вырезок?

— Его — что?

— Они в библиотеке Тетбери. Все переплетены в синий сафьян. С золотым тиснением. Его инициалы, даты. Газетные вырезки, где он упоминается. Восходящие к его юридическим дням. Судебные отчеты в «Таймс» и тому подобное. Всякие мелочи. Даже вырезки из местной газетки об открытии благотворительных базаров и тому подобное.

— И это так уж необычно?

— Просто более типично для актера. Ну и некоторые писатели тоже. Своего рода маниакальная потребность знать… что о них знают?

— Ну хорошо.

— В сущности, своего рода ужас. Что они провалились, остались незамеченными. Но только профессии писателей и актеров куда менее предсказуемы. У них есть возможность вечного оптимизма. Для большинства. Следующая книга будет шедевром. Следующая роль вызовет сенсацию. — Она посмотрела на него, словно убеждала и взвешивала. — А с другой стороны, они живут в цинично открытых мирах. Злобных. Где никто искренне не верит чужим репутациям — особенно если за ними стоит успех. По-своему, все это даже оздоровительно. Но он не такой. Тори относятся к успеху с жуткой серьезностью. Они определяют его с абсолютной точностью. Так что деваться некуда. Успех подразумевает положение. Статус. Титул. Деньги. И отдушин наверху так мало. Вы должны быть премьер-министром. Или знаменитым адвокатом. Мультимиллионером. Либо это, либо провал. — Она сказала: — Вспомните Ивлина Во. Жуткий тори и сноб. Но также очень проницательный, очень остроумный. Попробуйте вообразить кого-нибудь вроде, с куда большим воображением, чем в нем замечали, но абсолютно без предохранительных клапанов, которыми располагал Во. Ни блистательных книг, ни католицизма, ни остроумия. Ни запоев, ни неприемлемого поведения в личной жизни.