НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК

Его тут же схватили, на квартире у него произвели обыск, нашли и тщательно изучили его личный дневник. Скоро весь мир был ознакомлен с дневниковой записью: «Как мне хотелось бы убить кого-нибудь, но непременно важную персону, чтобы дело попало в газеты».

Его жертвой вполне мог бы оказаться Филипп, герцог Орлеанский, как раз в эти дни посетивший Женеву, но вместо этого стала прекрасная Сисси, императрица Елизавета. За Сисси, я знал, меня похвалят сильнее. И точно так же как приволок за длинный нос скорого на анафему священника к монастырским воротам, у которых курил маленький Ади, я направил Лучени именно туда, где стояла на набережной Елизавета.

Если читателя раздражает тот факт, что я, репрезентируя себя бесстрастным наблюдателем, способным на непредвзятое описание, вместе с тем без малейшего сожаления повествую о самых неприглядных вещах, то спешу уведомить его о том, что бесовская природа дуалистична. В какой-то мере мы являемся частью цивилизации. И если вы порой забываете о том, что наша главная цель — уничтожить цивилизацию, дабы одержать окончательную победу над Господом, и эта цель оправдывает любые средства (отличное выражение, которое я много позже позаимствовал у одного второстепенного клиента, он был, кажется, кинорежиссером), что ж, дело ваше.

В любом случае, непосредственный эффект от злодеяния оказался воистину выдающимся. Предоставлю, однако же, слово Марку Твену.

Этот писатель пребывал тогда в Кальтенлёйтгебене, маленьком австрийском городке в полусотне километров от Вены. Неудачно вложив деньги в новый типографский станок, Марк Твен обанкротился.

Так что ему пришлось покинуть свой дом в Хартфорде, штат Коннектикут, и отправиться в гастрольное турне по Европе; высокие гонорары за публичные лекции позволили ему частично расплатиться с долгами. На следующий день после убийства Елизаветы он написал одному из друзей в письме из Кальтенлёйтгебе-на: «Об этом убийстве будут говорить, его будут описывать в литературе и запечатлевать на полотнах и тысячу лет спустя».

Не могу передать словами восторг, охвативший меня, когда я прочитал эти строки. Мой собственный взгляд на масштаб события нашел подтверждение под пером выдающегося прозаика. На самого

Твена эта трагедия произвела такое сильное впечатление, что он вскоре разразился блистательным эссе в своей неподражаемой и вместе с тем безошибочно узнаваемой манере. Правда, по тысяче причин, слишком запутанных для того, чтобы поддаваться каталогизации или хотя бы перечислению, он предпочел не публиковать эссе. Я, однако же, при помощи одного из клиентов приобрел этот текст в собственное распоряжение.

Чем больше думаешь об этом убийстве, тем более значительным и тревожным оно представляется… Такое происходит, пожалуй, не чаще чем один раз в две тысячи лет… «Убили императрицу!» Когда эти ужасающие слова достигли моего слуха в австрийском городке — а произошло это в прошлую субботу, примерно через три часа после того, как разразилась сама трагедия, — я понял, что скорбная весть уже успела достигнуть Лондона, Парижа, Берлина, Нью-Йорка, Сан-Франциско, Японии, Китая, Мельбурна, Кейптауна, Бомбея, Мадраса, Калькутты и весь земной шар единодушно проклинает злодея и злоумышленника.

… И кто же этот фокусник, поразивший своим выступлением весь мир? Ответ на этот вопрос полон горькой иронии. Человек с самой нижней ступени общественной лестницы, не обладающий ни талантами, ни достоинствами; бездарный, невежественный, аморальный и бесхарактерный юноша, начисто лишенный природного обаяния или каких бы то ни было иных черт, способных вызвать у окружающих уважение и приязнь; обделенный душой и сердцем, не говоря уж об уме, в такой степени, что по сравнению с ним любая расчетливая потаскуха покажется доброй самаритянкой; вольноопределяющийся, дезертировавший из армии; незадачливый резчик по камню; не удержавшийся на работе в самом захудалом заведении официант; одним словом, наглый, пустой, вздорный, грязный, вульгарный, вонючий, ядовитый двуногий хорек. И сарказм, потрясший все человечество, заключается в том, что этой твари с самого дна удалось укусить само Небо и воздвигнутый в небесных чертогах идеал Славы, Величия, Красоты и Святости! Показав тем самым нам всем, что за жалкими тварями — даже не тварями, а тенями — мы являемся. Сбросив пышные одеяния и сойдя с пьедестала, мы превращаемся в то, что мы есть на самом деле, становимся крошечными и бессильными; наши добродетели эфемерны, наша роскошь просто-напросто смехотворна. Даже в свой наивысший и самый светозарный миг мы не светила (на что претендуем и уповаем, в чем убеждаем самих себя), а всего лишь свечи, и первому встречному разгильдяю дано задуть нас.

И теперь мы поняли еще одну вещь, о которой часто забывали или пытались забыть: никто из нас не здоров психически целиком и полностью, а одна из самых распространенных форм безумия заключается в желании обратить на себя внимание, в удовольствии, извлекаемом из того, что тебе удалось обратить на себя внимание… Именно эта жажда внимания и привела к возникновению царств земных, равно как и к тысяче других изобретений и нововведений… Она заставляет королей лезть друг дружке в карман, зариться на чужие короны и владения, истреблять чужих подданных; она вдохновляет кулачных бойцов и поэтов, деревенских старост, больших и малых политиков, крупных и мелких благотворителей и победителей велосипедных гонок; она подзуживает разбойничьих атаманов, искателей приключений на Диком Западе и всевозможных наполеончиков. Все, что угодно, только бы обратить на себя внимание, только бы заставить всю деревню, целую страну или, лучше всего, планету, ликуя, вскричать: «Это он! Глядите сюда! Это он!» И вот, за какие-то жалкие пять минут, не проявив ни таланта, ни трудолюбия, ни изобретательности, этот вонючий итальяшка уделал их всех — уделал и превзошел, потому что имена остальных рано или поздно забудутся, а вот его имя — при дружеском содействии больных на всю голову газетчиков, царедворцев, царей и историков — пребудет в памяти человечества и не отгремит в веках до тех пор, пока люди не разучатся говорить. Ах, если бы это не было так грустно, как это было бы невероятно смешно!

Я не замедлил показать эссе Маэстро. Не помню, когда еще я воспринимал самого себя столь серьезно. Я понял, что наконец-то вошел в историю — если не как историческое лицо, то как его кукловод.

Маэстро обрушился на эссе с уничижительной критикой: «Я, конечно, уважаю великих писателей, но посмотри, как твой Марк Твен преувеличивает масштаб происшедшего. Он просто-напросто истерикует. "Тысяча лет» — это надо же! Бедняжку Сисси забудут лет через двадцать».