НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК

Алоису начало казаться, будто вместо среднего сына он вновь имеет дело со старшим. Еще один уголовник ему на голову! От этого он только сильней разъярился.

Под градом ударов Адольф размышлял про обстоятельства побега Алоиса-младшего. Это помогало ему не издавать ни звука. Он должен и сможет стать таким же сильным. И если он сейчас не заплачет, его собственная сила вырастет настолько, что одним этим можно будет оправдать все, что он намерен предпринять в ближайшее время. Сила сама по себе справедлива. Он мысленно призвал к себе на помощь дух воинственности, который позволил ему властно поговорить с ровесниками после лесного пожара. Он приказал им молчать, и все они его послушались. Ему самому было страшно тогда, но дух воинственности помог пересилить страх. И все равно долгие дни после этого он жил в ужасе перед тем, что кто-нибудь из них заговорит. Я был с ним тогда, хотя он, разумеется, об этом не догадывался; я был с ним и сейчас. Уверенность Адольфа в собственных силах была еще столь хрупкой, что, выражаясь фигурально, мне самому приходилось доводить его эго до полной эрекции. (Человеческие эго, подобно пенисам, часто не могут встать как раз из-за Неуверенности в том, что именно должно произойти в ближайшие минуты.)

Так что я присутствовал при экзекуции, мониторя саму порку и укрепляя решимость Адольфа. Поскольку для него было важно не заплакать, мне следовало быть начеку, смягчая силу Алоисовых ударов, едва мальчик оказывался на грани срыва. Вместе с тем мне надо было разжигать ярость отца в той мере, в какой это соответствовало нашим планам. То и дело возникали мгновения, когда страх Алоиса перенапрячь собственное сердце вступал в прямое противоречие с моим желанием подвергнуть волю мальчика еще более серьезному испытанию. Нужно было, чтобы ненависть сына к отцу стала столь жгучей, чтобы в дальнейшем вносила свою лепту в решение целого ряда чрезвычайных задач, к которым нам только еще предстояло подступиться.

Тем не менее решающую роль в нашей деятельности имеет достижение равновесия или, если угодно, баланса интересов. И соответственно я был не вправе допустить, чтобы ненависть к отцу превратилась во всепоглощающее чувство. Беспредельная ненависть, если клиент испытывает ее в детские годы, когда не может найти для нее достойного выхода, оборачивается во взрослом возрасте нестабильностью. И если такая разбалансировка натуры Луиджи Лучени не мешала реализации наших замыслов, то в случае с Адольфом дело обстояло бы по-другому. Мы уже вложили в этого мальчика слишком многое. И нас совершенно не привлекала перспектива иметь в дальнейшем дело с ошибочными душевными порывами и вспышками слепой ярости. Экзекуция должна была возбудить в Адольфе предельное отвращение к Эдмунду — таким виделся мне один из насущно необходимых ее итогов. Нельзя сказать, чтобы это далось легко. Впечатлительный Эдмунд, наслушавшись страшных сказок, пребывал в столь жалком состоянии, что Клара решила убаюкать пятилетнего мальчика и спеть ему колыбельную! У Адольфа, лежащего в соседней кроватке, все тело болело так, словно он сорвался с высокого дерева. Но еще больше его злило откровенное равнодушие, выказываемое ему матерью, злило в такой степени, что он решил, в свой черед, убежать из дому. Решил прямо сейчас, ворочаясь в кроватке и не чувствуя на теле ни одного живого места. Решил даже объявить о намеченном побеге младшему брату, едва только Клара выйдет из комнаты.

— Это ты во всем виноват, — сказал он. — Поэтому я уйду из дому.

Эдмунд тут же выбрался из постели и побежал доложить отцу. Но стоило Алоису пожаловать на первый этаж к очередному блудному сыну, как тот заявил:

— Это ложь. Мой брат вечно на меня наговаривает. Но на сей раз это ему не сойдет. Эта ложь чудовищна! И я накажу его за нее.

— Вот как! Значит, ты его накажешь?

Алоис не дозрел еще до того, чтобы затеять новую порку. Руки у него болели еще сильнее, чем спина у Адольфа. И все же он не замедлил запереть мальчика в комнате на полуподвальном этаже с одним-единственным, забранным решеткой окном. Оставшись в одиночестве, Адольф попробовал было протиснуться между прутьями, однако решетка оказалась для этого слишком частой. Вскоре он, впрочем, подметил, что все дело вроде бы в пижамных штанах. Именно нашитые на них сверху пуговицы не пролезали через решетку. Поэтому он снял штаны, скатал их в трубочку, отложил в сторонку и, совершенно обнаженный, предпринял новую попытку сбежать. Ярость и осознание собственной правоты, будучи перемножены друг на друга, настолько разгорячили мальчика, что он не чувствовал холода, проникающего в чулан через незастекленное подвальное окно, и не слышал шагов возвращающегося по его душу отца. Лишь когда в замочной скважине заскрипел ключ, мальчик отпрянул от окна, схватил первое, что подвернулось под руку, — это была скатерть — и кое-как прикрылся. Алоис, едва войдя и еще сжимая в руке тяжелый медный ключ, понял, что происходит, и тут же разразился хохотом. Зычным голосом он призвал Клару, чтобы она тоже полюбовалась, и, ткнув пальцем в сторону Адольфа, провозгласил: «Римлянин! Ты погляди на этого римлянина в античной тоге!»

Клара, покачав головой, вышла из помещения. И тут уж у Алоиса шутки кончились: «Опять, значит, сбежать намылился? Невелика, скажу я тебе, потеря! И все же я это запрещаю. И вовсе не потому, что стал бы тосковать по тебе, Римлянин. Не стал бы. Я запрещаю тебе потому, что иначе мне пришлось бы заявить о твоем исчезновении в полицию, и, как знать, не посадили ли бы меня за это в тюрьму. — Алоис понимал, что, мягко говоря, преувеличивает, но ничего не мог поделать с охватившим его презрением. — Тут уж и твоя мать обрыдалась бы! Сын в бегах, а законный муж — за решеткой. Все семейство Гитлер было бы опозорено! И все из-за этакого вот Римлянина!»

Адольф выдержал порку, не уронив и слезинки, а вот сейчас он расплакался. Работа, проделанная мной над его эго, едва не пошла насмарку.

Хуже всего было, однако, то, что пару минут спустя Алоис вер-нулей в чулан и, смеясь, сказал: «Я только что выходил во двор.

Там нынче такой холод, что ты тут же запросился бы обратно. В дверь принялся бы стучать, как бродяга. Плохо иметь дурной характер, но быть таким идиотом, как ты, еще хуже!»

Через пару недель Алоис проснулся с тревожной мыслью: Алоис-младший превратился в паршивую овцу из-за того, что он, родной отец, его слишком сильно бил. На следующий день, прогуливаясь с Мейрхофером, он вновь вернулся к этой теме. Алоис объявил, что никогда не был сторонником телесных наказаний (подумав при этом, какой же вы, батенька, лжец!). Хорошее отношение к нему Мейрхофера — вот что его сейчас заботило. Поэтому он продолжил: «Я своих детей и пальцем не трогаю. Хотя, вынужден признаться, порой на них покрикиваю. (Да и кто из родителей этого не делает? — вот что он исподволь внушал бургомистру.) Чаще всего я кричу на Адольфа, — продолжил Алоис. — Он подчас бывает просто несносным. Иногда я даже думаю: а не задать ли ему хорошую взбучку?»