НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК

Как раз по этой причине он и смягчил запрет на курение для подчиненных. Ему разонравилось пускать трубочный дым в глаза внутренне дрожащим от ярости абстинентам поневоле. Но, как прямое следствие этого, и курить ему разонравилось. Кроме того, ему начало казаться, будто все его сослуживцы — и стар и млад — с нетерпением ждут его ухода. В конце концов, он ведь прослужил на таможне без малого сорок лет. И хотя еще целый год никто не имел права торопить его с отставкой, он решил не тянуть кота за хвост. Честолюбие, пусть и страшно скукожившееся, подсказало ему посильно скромную мысль или, вернее, мечту: а почему бы не превратиться в фермера? В этакого фермера-аристократа, а по-немецки — в юнкера? Перспектива на склоне лет, под осенним солнцем судьбы, далеко не безотрадная. Да и какого черта? Родившись крестьянином и преуспев в городе, он в конце концов вернется к земле.

Денег у него было достаточно. Подходящую ферму он мог приобрести прямо сейчас. У него будет пенсия, у него есть сбережения; они с Кларой привыкли жить экономно. Кроме того, Алоису досталось — и в денежной форме, и в имущественной — приданое всех трех жен. Конечно, о настоящих деньгах речь можно было вести только в двух первых случаях. Правда, Анне Глассль удалось после судебного решения о праве на раздельное проживание вернуть себе (на законном основании) половину приданого, но и доставшаяся Алоису часть была достаточно весома. Франциска (естественно, далеко не столь богатая) была все же как-никак дочерью вполне преуспевающего земледельца. И даже старый Иоганн Пёльцль, отец Клары, отдал в приданое дочери свои жалкие сбережения.

С другой стороны, Алоис слишком хорошо понимал самую суть денег. Денежка денежке рознь. В глубине души знаешь, что за неправедно нажитые деньги рано или поздно придется расплачиваться. Деньги вбирают в себя историю того, как они тебе достались. Иногда при мысли об этом его брала оторопь. Добрую часть его преуспеяния следовало признать кладбищенским цветком, выросшим на могилах двух первых жен.

На последнем году службы, пока Клара сидела с детьми в Пассау, а у Алоиса в Линце оказались благодаря этому развязаны руки, он почувствовал себя слишком старым для того, чтобы и впредь ходить на сторону. Вот когда он решил, что пора вернуться к земле. Как когда-то говаривал ему Иоганн Непомук, «нет женщины лучше пашни». Старик осушал одну-единственную стопку и принимался твердить одно и то же: «Нет женщины лучше пашни. Пашня — вот все, что тебе требуется».

Этому завету Алоис и собирался теперь последовать, даже если его нынешние планы не включали в себя трудоемкую обработку земли. Вместо этого он решил заняться пчеловодством. Завести пасеку и поставлять мед на продажу. Неурожая тут быть не может. Так или иначе, обзавестись землицей — все равно что нарастить себе лишнюю конечность, пятый, условно говоря, член тела, столь же необходимый человеку с сельскими корнями, как слону — хобот.

Пять лет назад, примерно в то самое время, когда родился Адольф, он уже приобрел по случаю какую-то ферму. И во многих отношениях это взволновало его куда сильнее, чем рождение сына. В отличие от трех детей, которых еще до появления на свет Адольфа успела родить и схоронить Клара, землица никуда от него не денется.

Произошло, правда, прямо противоположное. Землица никуда не делась, но расстаться с ней ему пришлось. Ферма была расположена в окрестностях Шпиталя, примерно в полутораста километрах от Браунау, где он тогда служил. (Хотя мысль о том, чтобы когда-нибудь, уйдя в отставку, поселиться именно здесь, пришла ему в голову уже тогда. В конце концов, таким образом можно будет позаботиться и о свояченице, Иоганне Пёльцль, наняв ее в домоправительницы, вместо того чтобы селить у себя в городе. Жить под одним кровом с ней — и с ее горбом! — ему ни в коем случае не хотелось.)

И тем не менее Иоганна его в каком-то смысле даже восхищала. Вот уж кому был воистину неведом страх Божий! Господу она просто-напросто не доверяла. «Совершенно необязательно было ему убивать столько Пёльцлей!» Алоис не мог не согласиться с этим. «Она не чета моей жене, — с удовольствием рассказывал он в трактире. — Клара готова поцеловать каждое распятие, которое попадется ей на глаза».

Так или иначе, с делами на ферме Иоганна справлялась неважно. Раньше или позже, но каждый поденщик, которого она нанимала, выходил из себя, взбешенный ее острым язычком. В конце концов она вернулась к отцу и матери, которую, как вы помните, тоже звали Иоганной и которая один, но незабываемый раз успела побывать и его возлюбленной («Sie ist hier!»).

Алоису, однако же, удалось продать ту, первую, ферму не без некоторой выгоды для себя, поэтому он не был сейчас предубежден против приобретения дома с изрядным куском земли в Хафельде. На этой ферме он будет работать сам. Называлась она Rauscher Gut (что можно перевести как Усадьба, Обдуваемая Ветрами) и представляла собой пахотное поле в девять акров плюс двухэтажный бревенчатый дом, из которого открывался прекрасный вид на горы хребта Зальцкаммергут. Кроме того, здесь росли плодовые деревья, а также орех и дуб. Сена было запасено на год, имелась конюшня на двух лошадей, корова в коровнике и свинья-рекордистка.

Все выглядело безупречно. Правда, по завершении сделки (и только после этого) новые соседи осторожно намекнули Алоису, что вид отсюда прекрасный, да и земля хорошая, вот только не больно-то плодородная.

Он воспринял это спокойно, как пустую страшилку, неизменно припасаемую для чужака. Качество земли, поспешил он заверить их, не имеет значения. Земле он даст отдохнуть. Потому что собирается завести пчел. Таков его план. Хороший мед прибыльнее самого баснословного урожая.

И правда, перед самой отставкой (официально обставленной весьма пышно, с потоком хвалебных речей по адресу Алоиса, что произвело глубокое, даже несколько пугающее впечатление на Клару) он пропьянствовал несколько вечеров подряд, прощаясь с сослуживцами и с растянувшейся на сорок лет службой, так сказать, в более интимной обстановке. И поскольку у него не было ни малейшего желания выглядеть человеком, который весь остаток жизни будет вздыхать о прошлом, Алоис без умолку разглагольствовал о будущем, то есть обрушивался на ближайших подчиненных, нескольких старых приятелей и еще двух-трех уважаемых в городе чиновников с призывами выпить по кружке, а потом еще по одной во славу достоинств и таинств высокого пчеловодства. О «таинственной психологии этих крошечных созданий» он говорил с таким постоянством и вместе с тем неистовством, что молодые таможенники в шутку предупреждали друг друга: «Давай-ка нынче вечером не позволим Облаку Табачного Дыма выкурить нас из кабака своими проклятущими пчелами!»