НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК

Позднее, оказавшись на вершине власти, Адольф Гитлер по-прежнему будет верить в то, что отец избил чуть ли не до смерти именно его. В годы Второй мировой войны, в своей штаб-квартире в Восточной Пруссии, поблизости от Восточного фронта, он не раз и не два будет рассказывать элу историю за ужином своим секретаршам. Демонстрируя при этом редкостное красноречие.

«Разумеется, — поведает он, — я заслуживал хорошей порки. Я изрядно портил жизнь отцу. Мать, та была, скорее, довольно рассеянной. Но любила меня без памяти, моя дорогая матушка. — Он вспомнит себя таким же смельчаком, каким был на самом деле Алоис-младший; ну как же, ведь это сам Адольф не побоялся вступить в драку с отцом! — Мне кажется, именно поэтому ему и пришлось избить меня. Но я это заслужил. Я оскорбил его так чудовищно, что не собираюсь вам этого повторять. Так что по всему получается, я это заслужил. Мой отец был красивым, сильным, порядочным человеком; австриец по происхождению, но истинный немец духом. И все же не знаю, надо ли было ему избивать меня до полусмерти. Наверное, это было все-таки чересчур».

Да, он будет рассказывать истории из собственного детства, заставляя слушательниц умиляться и утирать слезы платочком. Конечно, так сложилось не сразу; краеугольный камень лжи я разместил в тех глубинах сознания, где подлинная память лежит в обнимку с ложной. Мое искусство (данное) в том и заключается, чтобы подменить истинное воспоминание мнимым, сконструировав его точно таким же точным и детализированным; это все равно что сделать новую татуировку поверх прежней.

Более того, это фиктивное воспоминание помогло мне впоследствии развить в Адольфе патологическую лживость. Ко времени вступления на политическое поприще он уже умел лгать столь искусно, что решал этим все возникающие перед ним проблемы.

Истина была волоском: ее можно было сбрить или просто-напросто выдернуть.

Настоящая работа с клиентом — процесс, смею вас заверить, длительный и неторопливый; долгие годы ушли на то, чтобы превратить этот один-единственный выверт детского сознания во всестороннюю патологическую лживость. Когда он впоследствии публично заявлял, что однажды родной отец чуть было не забил его до смерти, взрослые люди готовы были собственной головой поручиться в том, что это чистая правда. Время от времени мне приходилось предпринимать дополнительные усилия, чтобы укрепить становой хребет этой основополагающей абсолютной лжи. И оно того стоило. Потому что Маэстро часто ссылался на этот эпизод моей профессиональной деятельности самым лестным образом.

«Нет лучшего способа подчинить себе крупного политического деятеля, — говорил Он нам в назидание, — чем этот. Политик сам не должен отличать ложь от правды. Особенно же полезным для нас он становится, когда в каждом конкретном случае сам перестает понимать, лжет или нет, настолько глубоко испытываемое им недоверие к истине как таковой».

В фишльхамской пивной по воскресеньям не наливали, однако на окраине города стоял дом, на веранде которого было оборудовано нечто вроде буфета, и там подавали пиво.

Алоис ни разу не был еще в этом оазисе. Посещать такого рода забегаловки было ниже его достоинства как высокопоставленного чиновника империи, пусть и в отставке, но сейчас сложилась одна из весьма редких в его жизни ситуаций, когда он (и у него хватило духу признаться в этом себе) просто-напросто обязан был напиться. Болело ушибленное при падении наземь колено, после приступа ярости разыгралась отчаянная мигрень, да и на душе было тяжело, и Алоис все пил и пил — ближе к вечеру выдул уже около четырех литров пива.

Никто не пошел его проводить. Соответствующие предложения, правда, поступати, но были им отвергнуты; как-никак еще не смеркалось. Вновь исполненный чувства собственного достоинства, Алоис взошел на первый холм на задворках Фишльхама, потом едва не осилил второй, но тут, почти дойдя до вершины, прилег на траву и уснул. Проснувшись через пару часов, обнаружил, что голова его покоится в каких-то пятнадцати сантиметрах от монументальной — размером с ковбойскую шляпу — коровьей кучи.

Но волосы у него оставались чистыми. Значит, он во сне в эту кучу все-таки не свалился. Если бы Алоис верил в Судьбу, ему следовало бы возблагодарить ее, но он преспокойно обошелся без этого. И, может быть, не зря. Потому что, когда в начале одиннадцатого, изрядно посвежев после сна, поднялся на вершину последнего из холмов, то увидел, что метрах в десяти от входа в его дом неистово бушует пламя.

Ночь была безветренной, иначе наверняка сгорел бы и сам дом Гитлеров, но все три «лангстротта» превратились в кучки золы и куда-то пропали пчелы, не считая тех десятков тысяч бедняжек, которые сгорели заживо, превратившись в микроскопическую труху. В доме, пусть и не тронутом пожаром, отчетливо пахло гарью.

Клара встретила мужа. Если она и плакала, то к моменту его возвращения превратилась в столь же сухую, скрипучую золу, как и все три улья. Помимо гари в воздухе густо пахло медом — так густо, что начинало саднить в горле.

Алоис все понял. Жена никогда не простит ему того, что в эту ночь — худшую из ночей в ее жизни — он ухитрился напиться так, что от него еще издали несет пивом.

Медленно, деталь за деталью, она выложила мужу все, что произошло в его отсутствие. Алоис-младший умчался на лошади и не возвращался, пока не стемнело. Все уже легли и спали или делали вид, будто спят, но, конечно, ужасно боялись его. Он собрал вещи, сложил в мешок, приторочил его к седлу и умчался вновь.

Но всего полчаса назад, когда все в доме решили было, что они в безопасности, завыл Спартанец. И не унялся до тех пор, пока Клара, встав с кровати, не выглянула наружу. Но к этому времени пес прекратил выть и только легонько поскуливал — как щенок. Заржал Улан, и Алоис-младший помчался прочь. А минуту спустя начался пожар. Клара почти сразу же сообразила, что именно происходит. Ади, как мечущийся олень, подбегал то к горящим ульям, то к дому. «Это он поджег! Керосином! — кричал Ади. — Я знаю! Всё как раньше!» И мальчик то смеялся, то плакал, не понимая, разразилась ли катастрофа или произошло еще одно грандиозное всесожжение.

Клара с Анжелой делали что могли, то есть выливали ведра воды на ближайшую к горящим ульям стену. В отсутствие в доме мужчины о чем-нибудь большем нельзя было и помыслить.

Они даже сумели расслышать, как замирает вдали стук копыт Улана. Алоис умчался навсегда. Разве не отрезал он себе все пути к возвращению? Ей кажется, что отрезал. Перед самым отъездом он успел отравить Спартанца. К тому времени как Алоис-старший вернулся домой, пес уже издох.