Джудит Леннокс - Следы на песке

Глядя на его сигарету, Николь пробормотала: «Затемнение», но он продолжал молча курить, и она объяснила:

— А потом, я ненавижу замкнутое пространство.

Тьери стоял у нее за спиной, не касаясь ее, но Николь чувствовала тепло его тела.

— Когда я убегал из Франции в сороковом, — сказал он, — в поезде мне пришлось двое суток прятаться под сиденьем в ящике для багажа.

Николь поежилась.

— Это ужасно.

— Ты замерзла, Николь.

Он обнял ее; она прижалась к нему. Потом она почувствовала, как его губы касаются ее шеи. Тьери провел пальцами по выпуклому животу Николь.

— Не надо, — резко сказала она.

Тьери нахмурился.

— Тебе больно?

— Нет. Просто… — Она помолчала, подыскивая подходящие слова: — Просто это напоминает мне о…

— О ребенке?

— Да. А я стараюсь о нем не думать.

Наступило молчание. Потом Тьери спросил:

— Ты ведь не хочешь, чтобы у тебя был ребенок?

Впервые Николь прямо спросили об этом. Все остальные — Дэвид, Лаура, Поппи, Ральф — считали само собой разумеющимся, что она хочет ребенка. Только в голосе Фейт Николь иногда улавливала нотку сомнения. Она постаралась объяснить:

— Мне не нравится, что он во мне. Мне все время кажется, что он меня у себя самой отнимает. Как будто я ему принадлежу.

Тьери мягко сказал:

— Но ведь можно взглянуть на это и по-другому, разве нет? Ребенок принадлежит тебе, Николь.

— Что-то непохоже. — Она со вздохом положила ладонь себе на живот. — Я стараюсь не дать ему меня изменить, но он все равно это сделает, так ведь? Когда он родится, я буду рада, потому что тогда все это кончится.

— Когда он родится, ты его полюбишь, — сказал Тьери. — Все матери любят своих детей, какими бы они ни были уродливыми и какой бы у них ни был мерзкий характер.

— Ты так думаешь? — Николь улыбнулась. — Если от Дэвида он получит характер, а от меня — красоту, то им будут восхищаться все. — Она посмотрела в окно и увидела фары автомобиля, мелькающие среди деревьев. — Еще гости. Придется укладывать их в подвале.

Она вышла из комнаты и направилась вниз. Игра наскучила уже всем; в гостиной надрывались граммофон и пианино. Джонни спал на полу перед камином, а остальные развлекались тем, что запускали бумажные самолетики, стараясь попасть ими в люстру.

Николь услышала, как в замке входной двери поворачивается ключ. В это время кто-то ухватил ее за руку и поволок танцевать. Вновь прибывший вошел в вестибюль; Николь оглянулась посмотреть, кто это.

— Дэвид! — воскликнула она и бросилась к нему.

«Просто несколько друзей приехали на выходные», — объяснила Николь. Потом она заметила, какой он усталый и какое у него бледное лицо. Как он, не говоря ни слова, тяжело опустился в кресло и уронил голову на руки. Она подошла и погладила его по опущенным плечам. Гости один за другим начали тихонько выскальзывать за дверь; захрустел гравий на дорожке у дома. Двое мужчин поставили Джонни на ноги, кто-то выключил граммофон.

— Дэвид, — позвала Николь. — Сейчас они все уйдут, милый.

Он медленно поднял голову и взглянул на нее. Николь прошептала:

— У тебя такой измученный вид…

Глубокие морщины прорезали его лицо, в котором не было ни кровинки. Он выглядел скорее на сорок, чем на тридцать лет.

— Неудачный день, — сказал он и попытался улыбнуться. — Точнее, месяц.

— Где ты был?

Он потер глаза и моргнул.

— Не могу сказать.

— Не в Англии?

Он промолчал, но Николь прочла ответ в его глазах.

— О, Дэвид! — выдохнула она и, опустившись на пол, положила голову ему на колени.

— Я провел за рулем… — он посмотрел на часы, — почти двенадцать часов. Наверное, мне надо было предупредить тебя, что я возвращаюсь, но я так стремился домой… Мне так не терпелось увидеть тебя, Николь… — он огляделся. — Правда, когда я вошел, я с трудом узнал собственный дом. Здесь все по-другому. И эти люди…

Николь словно впервые заметила шарики смятой бумаги, пустые бутылки в камине, грязные стаканы и пачки из-под сигарет. Она взяла руки мужа в свои.

— Я не изменилась, Дэвид. Я все та же. И, поверь, я далека от всего этого.

Она встала. Дэвид прислонился щекой к ее животу и наконец улыбнулся. Он объяснил, что слышит, как бьется сердечко ребенка. Николь представила, как оно тикает в ней, словно часы в желудке у крокодила из «Питера Пэна». [37] Роман шотландского писателя Дж. Барри (1860–1937). Это будет ее подарок, решила она. Ребенок — это ее подарок Дэвиду, такому хорошему и доброму, тому, кого она будет всегда, что бы ни случилось, нежно любить.

В октябре сорокового года, отвезя Оливера в Дербишир, Элеонора приобрела старенький фургон, набила его кастрюлями, чайниками, посудой и отправилась колесить по тем районам Ист-Энда, которые сильнее других пострадали от бомбежек. Она готовила суп, чай и бутерброды для тех, у кого больше не было даже чашки, не то что кухни, и кормила пирожками и горохом усталых голодных пожарников, врачей и спасателей. Через месяц она снарядила еще один фургон, и на этот раз взяла в помощники двух надежных членов комитета. К Новому году она передала это занятие — водить фургон — коллегам, а сама целиком сосредоточилась на поисках других транспортных средств и подборе для них экипажей. Коньком Элеоноры была организация; раздавать кружки с чаем людям, которые выглядели так, будто уже недели две ходили в одной и той же одежде, не доставляло ей удовольствия.

Когда «люфтваффе» перенесли свое внимание на крупные города английских провинций — Ковентри, Бристоль, Саутгемптон, — к Элеоноре обратились за содействием и консультацией. Она моталась по всей Англии, подбирая снаряжение, выбивая топливо, решая, кому помощь нужна в первую очередь. У нее был талант подбирать наиболее подходящих и ответственных работников. Женская добровольная служба обратилась к населению с просьбой пожертвовать поношенную одежду для нуждающихся, и Элеонору попросили заняться системой распределения этой одежды. Разбирать белье с пятнами и дырявые кофты она предоставила другим, а сама стала следить за тем, чтобы пригодные к носке вещи попали к людям, которые действительно в этом нуждаются. Мэр Бристоля лично поблагодарил ее за работу.

Элеонора регулярно — насколько позволяли ей обязанности, которые она сама на себя взвалила, — навещала Оливера. Ему исполнилось уже полтора года, и он обладал какой-то нездешней, хрупкой красотой. Когда она приезжала в Дербишир, Оливер встречал ее с восторгом, и Элеонора неожиданно для себя обнаружила, что этот восторг ей приятен. Казалось, он воспринимал приезды матери как особенный праздник и ходил за ней по всему дому, держась за ее юбку. Его преданность была очень трогательной. Однажды Элеонора смотрела, как Оливер играет у ручья. Бросая голыши в прозрачную воду, он каждые несколько минут оборачивался, словно снова и снова хотел убедиться, что она еще тут. Хотя Оливер был светловолосым, а его отец — брюнетом, выражение ярко-голубых глаз малыша внезапно напомнило Элеоноре Гая в те дни, когда он только начал за ней ухаживать. Тогда в его глазах было такое же горячее, чистое обожание. И сейчас ей внезапно пришло на ум, что она уже очень давно не видела обожания во взгляде мужа.