Хулио Кортасар - Проза из обсерватории

Все точно, с промежутком в столетие мыслили Джай Сингх и Бодлер, с террасы самой высокой башни обсерватории султан обязан был отыскать систему, зашифрованную сеть, которая дала бы ему ключи к контакту. Как же он не сумел заметить, что существо Земля задохнулось бы в вялой неподвижности, если бы оно издавна не находилось в звездных искусственных легких — таинственная сила притяжения луны и солнца, растягивающая и сжимающая зеленую грудь водной стихии. Далекая сила, услужливое покачивание, которое совершенно немыслимым образом становится измеримым и вроде бы доступным мраморной башне и бессонным глазам, позволяет океану вдыхать и выдыхать, и он дышит, растягивая свои альвеолы, гонит свою обновленную кровь, яростно обрушивается на утесы, чертит спирали веретенообразной материи, собирает и разбрасывает прибои, угрей, морские течения — вены на легких цвета индиго, — глубинные потоки, холодные и теплые, бьются друга с другом, лептоцефалы под пятидесятиметровым слоем воды подхватываются прозрачным транспортом, больше трех лет их будет носить по трубам точного температурного диаметра, тридцать шесть месяцев змея с бессчетным количеством глаз будет скользить к берегам Европы под днищами кораблей и пенящимися бурунами. Каждая риска на мраморных скатах Джайпура получила (и до сих пор получает, уже ни для кого — для обезьян да туристов) сигналы азбуки Морзе, сидерический алфавит, который по другую сторону восприятия обращается планктоном, пассатом, крушением калифорнийского танкера «Норман» (8 мая 1957), цветением черешни в Наге или Сивергесе, лавой Осорно, угрями, прибывающих в порт, лептоцефалами, которые, достигнув за три года восьми сантиметров в длину, и знать не будут: в том, что они оказались в водах более пресных, следует винить щитовидную железу с ее гормонами, им будет невдомек, что их уже впору называть угрями, что новые утешительные слова сопровождают атаку змеи на рифы, наступление на эстуарии, неудержимый прорыв в реки; все то, у чего и имени-то нет, называется уже столькими способами, так и Джай Сингх заменял сверкание звезд формулами, недостижимые орбиты — постижимыми временами.

"Marzo e pazzo", гласит итальянская пословица; "апрель — водолей" добавляет пословица испанская. Безумие и вода, от них атака на реки и протоки, в марте и апреле миллионы угрей, подчиненных ритму двойного влечения — к мраку и дальней дали, — ждут ночи, чтобы направить в русло рек пресноводного питона, гибкий столб, который скользит в темноте эстуариев, медленно вытягивая на километры развязанный поясок; нельзя предвидеть, где и когда бесформенная голова — вся из глаз, ртов и волос, — ринется вверх по реке, но вот остались позади последние кораллы, пресная вода сопротивляется безжалостной дефлорации, настигающей ее повсюду от ила до пены, угри, вибрируя против тока воды, собираются в единый кулак, и, влекомые слепой волей, поднимаются по течению, и ничто их уже не остановит — ни реки, ни люди, ни шлюзы, ни водопады, — многократные змеи, штурмуя европейские реки, на каждом препятствии оставят мириады трупов, кто-то отстанет и запутается в рыболовных сетях, кто-то потеряется в излучинах рек, остальные же днем будут впадать в спячку, становясь невидимыми для чужих глаз, а ночью снова сливаться в бурлящий упругий черный канат, и словно ведомые звездной формулой, которую Джай Сингх смог вывести с помощью мраморных линеек и бронзовых компасов, они будут продвигаться к истокам рек, снова и снова выискивая место, о котором они ничего не знают, от которого ничего не могут ждать; их сила исходит не от них самих, их разум бьется в других энергетических сгустках, к которым по-своему обратился султан — с предчувствиями и надеждами, с первородным ужасом перед сводом, полного глаз и пульсаций.

Профессор Морис Фонтэн из французской Академии Наук полагает, что причиной притягательности пресной воды, которая так отчаянно манит угрей, заставляя их убивать себя миллионами на шлюзах и в сетях — лишь бы оставшиеся шли дальше, — является реакция их нейроэндокринной системы на похудение и обезвоживание в процессе метаморфоза лептоцефалов в угрей. Красота эта наука, милые словечки, из них складывается рассказ об угрях, ими излагается нам их сага, красивые, ласковые и гипнотические, как серебристые террасы Джайпура, где астроном некогда справил себе словарь — такой же красивый и милый, — чтобы заклясть непроизносимое и излить его на утешительных пергаментах — наследственность вида, школьный урок, барбитурат эфирных бессонниц, и настает день, когда угри уходят на самое дно своего гидрографического совокупления, планетарные сперматозоиды уже в яйцеклетке верхних лагун и прудов, где дремлют в грезах реки, и изогнутые фаллосы животворящей ночи обмякают и сникают, у черных колонн пропадает гибкая эрекция движения и исканий, особи перерождаются в самое себя, они отделяются от общей змеи, проверяют на свой страх и риск опасные границы луж, границы жизни; начинается — и никто не знает час — пора желтого угря, юность племени на завоеванной территории, вода в конце концов становится другом и не хлещет покоящиеся тела.

И они растут. В течение восемнадцати лет, покоясь в своих норах, в своих нишах, погрузившись в ил и летаргию, зарываясь в неспешной церемонии еще глубже в скалу, брызгая воздух ударом плавника и вспенивая воду, постоянно пожирая соки глубины, повторяя восемнадцать лет изворотливое скольжение, которое относит их, вторично разбрасывая, на протяжении восемнадцати лет, к съедобному фрагменту, к органической материи, смешанной со взвесью, черви, сонливые или чрезмерно скученные, чтобы разорвать на куски добычу и отскочить друг от друга в беспорядочном бегстве, угри растут и меняют окраску, словно удар хлыста — период пубертации, изменяющий их хроматически — миметическая желтизна ила понемногу уступает цвету ртути, и настанет миг, когда серебристый угорь преломит первые солнечные лучи быстрым изворотом спины, сквозь толщу мутной воды несложно разглядеть веретенообразные зеркала, которые в неспешном танце множат отражения: не за горами час, когда они, готовые для конечного цикла, прекратят есть, серебристый угорь неподвижно ждет зова чего-то, что сеньорита Кальяман, равно как и профессор Фонтэн, считает процессом нейроэндокринного взаимодействия: вдруг ночью, в один и тот же миг, вся река — вниз по течению, от всякого родника — прочь, тугие плавники яростно взрезают лезвие вод: Ницше, Ницше.

Сначала фаза возбуждения, она, как весть, как лозунг, как руководство к действию: бросить заросли тростника, лужи, забыть восемнадцать лет бытия в дыре меж камней, вернуться. Какое-то древнее химическое уравнение хранит неусыпную память о первоистоках — волнообразное созвездие саргассума, соль на зубах, атлантическая жара, чудовища тут как тут, медузы-телефоны или медузы-парашюты, отупелая перчатка осьминога. Вновь обрести молчаливый грохот подводных течений — неубегающих вен океана; также и небо в ясные ночи, когда звезды, враждебные, плетущие заговор, амальгамируются единым волевым актом, не поддаваясь пересчету, отвергая классификации, противопоставляя свою бархатистую недостижимость линзе, которая собирает и выдергивает их из неба, помещая десяток, сотню в одно и тоже визуальное поле, заставляя Джай Сингха омывать веки бальзамом, что готовит ему врач из трав, чьи корни в мифах неба, в жестоких, веселых играх пресыщенных бессмертием идолов.