Антон Страшимиров - Хоро

Косматые руки скрылись в темноте — музыка в переднем дворе Карабелевых смолкла.

И сейчас же тревожно притаилась белая ночь — тоскливая, жуткая. Только хрупает сено капановский мул: не чувствует проклятия, нависшего над людьми.

Молодой гигант вытянулся у его ног, прислонился всклокоченной головой к отверстию в стене.

«Эх, животное... Да, когда люди были животными, они, должно быть, чувствовали себя счастливее!»

Луна освещала голову юноши. Под сросшимися на переносице бровями — горящие глаза. Впалые щеки, горькие складки в углах рта. Ворот широко распахнут, видна шея — длинная и женственно белая. Крепкие руки сомкнуты на затылке, и по ним рассыпались мягкие пряди длинных, как у монаха, волос.

Молодой человек закрыл глаза. Задумался. Наверное, о Миче. Он вслушивался в темноту.

Сама к ним пошла — просить милости у гиен... Ха, вот она, блажь богачей. От нечего делать можно и в идеи поиграть. А теперь, наверное, скуксилась, как мокрая курица. Может, насильник ей даже и понравился, тьфу...

«Да, кто знает, пойдет ли теперь Миче за своим Иско! Впрочем, это их дело».

Свадебная музыка загремела снова, и косматые руки принялись за работу. Глухо рушилась каменная кладка Капановского хлева.

А наверху на сеновале шуршало сено. И то вспыхивали, то исчезали в нем большие кошачьи глаза.

Предательская ночь, ох, какая предательская...

Человека, забившегося в сено, не было видно. Еле вырисовывалась только голова, кудрявая, как баранья шапка. Глаза тонули в огромных синяках, на израненных щеках торчали остатки вырванной бороды. И выделялся нос — большой и горбатый.

Сено чуть слышно шелестело. И тогда можно было разглядеть, что на человеке — серая куртка. Она была ему широка — видно, с чужого плеча. Но в ней было ему удобно лежать на животе и следить, сквозь ветви деревьев, за ярко освещенным свадебным залом Карабелевых. Кудрявая голова поворачивалась, и стекла бинокля то вспыхивали, то меркли, словно кошачьи глаза. Потом человек уставал и закрывал лицо руками. Но не плакал. Все его тело было покрыто синяками. Быть может, ему виделся чей-то образ... И плечи его вздрагивали.

Да, наверное, Иско видел в это время Миче. Но такой, какой она была когда-то: гимназисткой, не оформившейся еще, с едва округлившимися плечами. Наверное, такой она ему виделась. Потому что душа не хочет смириться с тем, что чистый образ поруган, обесчещен, втоптан в грязь. Классическая чистота и невинность, должно быть, не вымысел. Ничто на свете не вымысел!

...Впрочем, все это глупости. Только бы Миче решилась. И только бы удалось...

...Сквозь окна свадебного зала Иско видел жандармов — в больших кувшинах они тащили вино из погребов Карабелевых.

Лежа на сеновале, он скрежетал зубами: они там радуются жизни, блаженствуют... Пьют еще и еще, и без того опьяненные кровью и вином, победами и страхом...

Да, там веселились: по временам слышались взрывы смеха. Посаженый все сильнее косил зелеными глазами. Прижимал локоть сидевшей справа жены кмета и покручивал ус влево, в сторону невесты. Но он следил и за молодым мужем. А тот уже считал кувшины вина, которые приносили жандармы. Пустили погреться, а он уж и детей крестить.

— Чего насупился? Погреба Карабелевых не пересохнут.

Миче взмахнула черными ресницами. Полковник стиснул ее локоть.

— Ну-ка, хозяюшка, одерни его. Твое вино льется, не его.

Косоглазый покраснел — рука посаженого отца не отпускала локотка Миче.

Пес он — косоглазый! Парень не промах, недаром был в Македонии. Впрочем, может, это и неверно. Полковник все крепче держал локоть Миче.

— Что тебе в нем там понравилось, невестушка? Уж не глаза ли?

Миче засмеялась. Но тут же на глаза навернулись слезы. А новобрачный начал крутить ус.

— Очень уж ты донимаешь меня сегодня, посреди свадьбы. Чем я тебе не потрафил?

Взгляды посаженого и новобрачного встретились над высокой грудью Миче. И полковник положил руку на стол. Его глаза совсем позеленели.

— Не рычи. Перед посаженым шапку не заламывай. Бери стакан. Эй, стаканы! За его величество, ура!

...Все станет на свое место, хе-хе. Все образуется... Если б можно было обходиться без служанок... Но что бы тогда делали хозяйки?

Жена кмета, сидевшая рядом с посаженым, залилась звонким смехом:

— Не знаю, как хозяйки, а вот что бы делали их мужья без служанок?

Гости опускали руки под стол, который дрожал от смеха.

Некоторым легко живется. Да ничего, все станет на свое место. Если б можно было так: уличат кого-нибудь в ростовщичестве и — хоп, высекли, плакат ему на грудь, и — напоказ по городу...

Тц, тц... Развратили народ, да и только.

Или — чтоб у каждого было земли столько, сколько он может обработать со своей семьей. А кто бы тогда корчевал кустарник в горах?

...Смех затих. Во дворе гремела музыка. Адъютант полковника стоял, вытянувшись, и исподтишка поглядывал на Миче. Какие бывали вечера здесь, в этом зале, всего неделю назад! Правда, и тогда было не совсем удобно приходить к Сашко Карабелеву, но...

Миче чувствовала взгляд адъютанта, и ей становилось легче. Она даже потягивала вино. Ее маленькие, прищуренные, черные, как уголь, глазки заблестели.

Жена кмета сидела, поджав тонкие губы. В гарем бы Миче! Ах, хороша! Под замок бы ее, проклятую! В Азии из-за нее беки разорялись бы и шейхи воевали бы между собой. Эти полные груди, плечи, шея... Так и манят мужчин, просто ловят их!

Кмет Нако, сидевший напротив, словно читал мысли жены и строил глазки Миче:

— За твое здоровье, Миче.

— Пей, дядя Нако.

— Будь здорова. За невесту, господа! Тю-ю, я уже пьян, черт побери. Все идет мне впрок, все что ни приму вовнутрь. Как будто ничего и не выбрасываю...

А жена кмета совсем навалилась на полковника. Сидит против мужа и трясет грудями!

Даже Миче улыбнулась. Нако вызывающе покрутил ус, глядя на нее, и Миче отвела взгляд.

Ах, что с ней творится! Где она и что ей надо среди этих людей?

Она у себя дома, верно, в своем зале, где висят увеличенные фотографии покойных родителей, большое венское зеркало и люстра для будущего электрического освещения, в зале, где стоит концертный рояль и...

Губы Миче задрожали, ее взгляд упал на фотографию брата на рояле.

«Убит! Господи, никогда не поверю этому, никогда!»

А стол дрожал от смеха. Полковник кричал:

— Тю-ю, Нако! Как будто и вправду ничего не выбрасываешь...

Жена Нако опять повисла на его плече. Кмет запыхтел. Маленький, толстый, без шеи, с круглым лицом в пятнах, с отвисшими жирными веками, он смотрел исподлобья.

Все перепуталось в этом мире, вот оно что...

— Запутались мы. Говорю вам, все в мире перепуталось. А коли так — ешь и пей, и больше ничего. Ешь и пей, и наплевать...