Готфрид Келлер - Новеллы

Но как он испугался, когда, явившись в назначенный час, он нашел дверь наглухо запертой, между тем как женщина, нарядная и в новых украшениях, выглядывала из окна.

- Что тебе надо, поп? - крикнула она ему сверху, а он изумленно ответил вполголоса:

- Что это значит, моя овечка? Скинь с себя эту греховную мишуру и впусти меня, чтобы я подготовил тебя к покаянию.

- Ты хочешь войти ко мне, скверный монах? - сказала она с улыбкой, как будто не поняв его. - А есть ли у тебя при себе деньги или ценные вещи?

Виталий уставился на нее разинув рот; затем стал отчаянно трясти дверь, но она оставалась запертой, а женщина в окне тоже исчезла.

Хохот и проклятия прохожих прогнали наконец, казалось бы, распутного и бесстыдного монаха от этого дома с дурной славой, но все его помыслы и устремления были направлены на то, чтобы вновь проникнуть в тот же дом и любым способом одолеть лукавого, сидевшего в этой женщине. Поглощенный этой мыслью, он направил шаги свои к церкви, где вместо молитвы принялся обдумывать пути и средства, с помощью которых он мог бы получить доступ к этому погибшему созданию. В это время взгляд его упал на ларец, и котором хранились дары милосердия, и как только стемнело и опустела церковь, он сильным ударом кулака взломал ларец, высыпал его содержимое, состоявшее из кучи мелких серебряных монет, в подол своей рясы и поспешил проворнее влюбленного к жилищу грешницы.

Как раз в это мгновение какой-то разряженный щеголь хотел проскользнуть в открывшуюся дверь; Виталий схватил его сзади за надушенные кудри, вышвырнул на улицу и, ворвавшись внутрь, захлопнул дверь у него перед носом. Таким образом, через несколько секунд он опять стоял перед этой бессовестной тварью, которая сверкающими глазами взглянула на него, когда он появился перед ней вместо ожидаемого щеголя. Виталий же быстро высыпал украденные деньги на стол и сказал:

- Достаточно за эту ночь?

Молча, она тщательно пересчитала деньги, затем сказала: "Достаточно!" и спрятала их.

И вот они стояли друг перед другом. Она, подавив смех, смотрела на него, как ни в чем не бывало, а монах смерил ее неуверенным и сокрушенным взглядом, не зная, с чего начать и как потребовать от нее ответа. Когда же она вдруг стала принимать соблазнительные позы и хотела коснуться рукой его темной бороды, все нутро священнослужителя возмутилось, он гневно ударил ее по руке, затем опрокинул ее с такой силон на кровать, что та задрожала, и, наступив ей коленом на грудь и крепко держа ее за руки, нечувствительный к ее прелестям, стал говорить так проникновенно, что ее душа, казалось, наконец готова была выйти из своего оцепенения.

Ее судорожные попытки освободиться постепенно уступили место слезам, обильно струившимся по красивому, крупному лицу, и когда ревностный священнослужитель, отпустив ее наконец, выпрямился у ее грешного ложа, это большое тело лежало перед ним распростертое и усталое, как будто раздавленное скорбью и раскаянием, а затуманенные слезами глаза были устремлены на него, словно изумленные этим невольным превращением.

Тогда и гроза его красноречивого гнева сменилась мягкой растроганностью и искренним состраданием. Он славил в душе своей небесную покровительницу, в честь которой он добился этой самой трудной из всех побед, и его речь зазвучала теперь примирением и утешением, как мягкий весенний ветерок над сломленным льдом ее сердца.

Более радостный, чем если бы ему довелось вкусить величайшее наслаждение, он поспешил оттуда, но не для того, чтобы найти минуту покоя на своем жестком ложе, а чтобы молиться вплоть до наступления дня перед алтарем святой девы за бедную раскаявшуюся душу, ибо он дал обет не смыкать глаз, пока заблудшая овечка не окажется в надежном укрытии, под защитой монастырских стен.

И действительно, едва наступило утро, он вновь направился к ее дому, но в ту же минуту увидел, что с другого конца улицы приближается свирепый воин, который - полупьяный после бурно проведенной ночи - возымел желание во что бы то ни стало снова овладеть гетерой.

Виталий находился ближе к злосчастной двери, он проворно устремился к ней, чтобы скорее войти; тогда воин метнул в него свое копье, которое вонзилось в дверь на волосок от головы монаха так, что древко задрожало. Но прежде чем оно перестало дрожать, монах с силой вырвал его из дерева, обернулся к яростно подскочившему с обнаженным мечом воину и молниеносно вонзил ему копье в грудь; тот упал, пораженный насмерть, а Виталий был почти в ту же минуту схвачен, связан и отведен в тюрьму ночным дозором, оказавшимся свидетелем этого происшествия.

С искренней скорбью он оглянулся на домик, в котором уже не мог завершить свое благое дело; солдаты же подумали, что он жалеет лишь о своей неудаче, помешавшей ему осуществить греховное намерение, и осыпали неисправимого, по-видимому, монаха ударами и бранью вплоть до самой тюрьмы.

Там ему пришлось провести много дней, неоднократно представать перед судьей, правда, в конце концов он был отпущен без всякого наказания, так как убил человека, защищая свою жизнь. Все же он вышел из этого дела убийцей, и все кричали, что его следует лишить духовного сана. Однако тогдашний епископ александрийский Иоанн, по-видимому смутно догадываясь об истинной сути дела или по каким-то высшим соображениям, отказался изгнать опозоренного монаха из духовного сословия и приказал предоставить ему покуда идти своим удивительным путем.

Этот путь незамедлительно привел Виталия опять к обращенной им грешнице, которая тем временем снова вернулась к прежнему образу жизни и не впустила испуганного и огорченного Виталия до тех пор, пока он опять не похитил и не принес ей какую-то ценную вещь. Она раскаялась и пережила обращение в третий раз и таким же образом в четвертый и пятый, так как находила эти обращения гораздо более доходными, чем все остальное, а кроме того, сидевший в ней бес испытывал дьявольское наслаждение, дурача бедного монаха все новыми хитростями и выдумками.

Виталий и в самом деле был теперь настоящим мучеником, ибо чем коварнее он бывал обманут, тем меньше он был в силах отказаться от своих стараний, и ему казалось, что спасение его собственной души зависит от исправления именно этой одной женщины. Сейчас он уже был убийцей, святотатцем и вором, однако он скорее готов был бы отрубить себе руку, чем поступиться хоть малейшей долей своей репутации развратника; и если на душе его становилось все тяжелее и тяжелее, то перед людьми он все более ревностно стремился поддержать непристойными речами дурное впечатление от своего поведения. Ибо таков был избранный им вид мученичества. Однако при этом он бледнел, и худел, и бродил как тень с неизменной улыбкой на устах.