Хуан Рульфо - Педро Парамо

— Помню, помню. Дай поспать, ночь еще не кончилась.

— Ну да, светать скоро начнет. Я ведь с тобой нарочно разговариваю, хочу разбудить. Сам просил: подыми затемно. Вот я и подымаю! Вставай!

— А на кой ляд мне вставать?

— Я-то почем знаю? Ты мне с вечера наказывал: «Разбуди пораньше». А для чего, не сказал.

— Когда так, не мешай спать. Слышала, этот о чем просил? «Дайте, говорит, соснуть», ничего больше и сказать не смог. Пускай спит.

Голоса исчезают. Они гаснут внезапно, будто канули в воду. Пришел сон. Но вот опять:

— Пошевелился. Не иначе, проснется сейчас. Увидит, как мы с тобой тут лежим, в расспросы пустится.

— А об чем ему нас расспрашивать?

— Об чем! Говорить-то ему нужно?

— Отвяжись. Не видишь, усталый он.

— С чего ты это взял?

— Да замолчи ты наконец! Вот баба!

— Гляди, опять повернулся. Смотри-ка ты, как ворочается. Будто на горячих угольях лежит. И со мной так же было, я это помню.

— Что еще с тобой было?

— А вот то самое.

— Что ты мелешь?

— Не пришло бы на память, так и не молола бы. А посмотрела, как он вертится с боку на бок, и вспомнилось. Я-то после первого раза с тобой тоже, вроде него, места себе не находила, и больно, и ругаю себя, все вместе.

— За что же ты себя ругала?

— А что поддалась. Я сразу тогда поняла, что худо мы с тобой сделали, хотя, может, ты это и не нарочно.

— Эва! Нашла про что вспоминать. Сама не спишь и мне спать не даешь!

— Ты же сам сказал, чтобы я тебя разбудила, вот я и бужу. Бог свидетель, как ты велел, так я и делаю. Вставай, лежебока, подымайся, пора уже!

— Сказано, дай поспать!

Мужчина, должно быть, уснул, а женщина долго еще ворчала себе под нос:

— Вроде бы светает. Совсем развиднелось. Раз мне с кровати приблудного этого видать, стало быть, утро занимается, в темноте-то не разглядишь. Скоро солнце встанет. Да тут и думать нечего. Душегуб он, не иначе как душегуб. А мы его в дом пустили. Ну и что, что на одну ночь. Спрятали, скажут. Потянут к ответу, не оберешься хлопот… Ишь крутится-то как. Не лежится ему. Стало быть, есть из-за чего. Не иначе, совесть замучила. Известно, нету злодейской душе покоя.

Рассветало… Рассвет. Он прогоняет тени, рассеивает их… От разгоряченных сном трех человеческих тел в комнате было душно и жарко. Сквозь смеженные веки я чувствовал разгорающуюся белизну утра.

— Вон как с боку на бок ворочается, — услышал я снова. — Скажи, черти его на адском огне поджаривают. А рожа-то, разбойник разбойником. Вставай, Донис! Ты погляди-ка, как его корежит, так по полу и катается, и слюна изо рта течет. Не одну душу, видать, загубил. Ты-то, растяпа, пустил ночевать, а кто он, небось и сам не знаешь.

— Кто, кто! Бедняк горемычный. Нет на тебя угомону! Спи и нам спать не мешай!

— Спи! А как не спится!

— Ну так вставай и проваливай, чтобы я тебя больше не слышал!

— Встаю, встаю. Пойду огонь разведу. А этому скажу, пусть к тебе на мое место ложится.

— Скажи.

— Нет, не скажу. Боюсь я его.

— Иди занимайся своим делом и оставь нас в покое.

— Сейчас, погоди.

— Ну, долго ты еще?

— Иду, иду.

Я услышал, как женщина встала с кровати. Ее босые ноги прошлепали по полу, перешагнули через мою голову. Я открыл глаза — и опять закрыл их.

Когда я проснулся, комнату заливало полуденное солнце. Подле меня стояла кружка кофе. Я сделал попытку выпить его, но отхлебнул только глотка два.

— Вы уж простите, и рады бы вас угостить, да больше нечем. В доме хоть шаром покати, самим есть нечего…

Голос был женский.

— Не беспокойтесь, — отозвался я. — Обо мне не беспокойтесь. Я привычный. А вот как мне отсюда выбраться?

— Это смотря куда.

— Мне все равно.

— От нас тут дороги во все концы. Есть на Контлу, а есть и в ту сторону. Эта вот — она вас прямехонько в горы выведет. А эта — сама не знаю, куда проложена. — И женщина показала пальцем вверх, в зияющий пролом кровли. — А сюда пойдете — дойдете до Медиа-Луны. И еще тут есть одна, наперерез остальных пролегает, самая дальняя.

— По ней-то, наверно, я сюда и пришел.

— Куда же она ведет?

— В Сайулу.

— Надо же! Я-то думала, Сайула вон где. Всю жизнь так считала. А правду говорят, будто в Сайуле народу — тьма-тьмущая?

— Как везде.

— Подумайте-ка. А мы-то тут одни-одинешеньки! Иной раз тоска возьмет, хоть бы весточку получить, как люди-то на свете живут.

— А куда муж ваш пошел?

— Не муж он мне. Брат. Только не хочет, чтоб знали про это. Пошел куда? А тут где-то бычок одичалый бродит, вот он, верно, и пошел его искать. Так, по крайности, сказал.

— Давно вы тут поселились?

— Мы тут искони. Здесь и родились.

— Тогда вы, вероятно, знали Долорес Пресиадо.

— Донис, может, и знал. А я редко когда людей вижу. Из дому не выхожу. В этих вот четырех стенах весь век свой провековала… Ну, может, и не весь век, а с тех пор, как он меня за жену себе взял. С той поры и сижу взаперти, боюсь людям на глаза показаться. Он мне не верит, а вот посмотрите на меня, страшная, да? — Она шагнула из темного угла на свет. — На лицо мое посмотрите.

Лицо было обыкновенное, как у всех.

— Ничего такого я у вас на лице не замечаю.

— А грех? Неужто греха не видите? Пятен трупных? Все тело у меня пятнами этими взялось, с головы до ног! Это только снаружи. А нутро у меня грязью налито, мерзостью.

— Каких же вы людей боитесь, раз тут никого нет? Я всю Комалу обошел — ни души не встретил.

— Это вам так показалось. Там еще по сю пору живут. Филомено живет? Живет. И Доротеа. И Мелькиадес, и старик Пруденсио, и Состенес, да и все остальные. Разве не живут они там? Живут. А не видать их оттого, что все у себя в домах позапирались. Как они день проводят, я вам не скажу, а что по ночам сидят взаперти, это мне доподлинно известно. У нас тут в ночное время таких страхов натерпишься! Как солнце закатится, привидения на улицы высыпают. Толпами целыми. Кому же охота с привидением встречаться. Тем более их тут — рать, а нас раз-два, и обчелся. Молиться бы за них надо, чтобы кончилась для них эта мука, но мы бросили: на всех так и так молитв наших не хватит, ну, придется на каждого по два словечка из «Отче наш» — разве этим спасешь? Да и дойдет ли наша молитва? Нету здесь между нами, живыми, ни одного, чтобы было ему даровано Господне прощение. Глаз от земли не подымаем, а подымешь — стыдом свет застит. Да только стыдом-то не спасешься. Это мне епископ растолковал. Приезжал он сюда как-то на конфирмацию. Стала я перед ним, во всем исповедалась, а он мне:

«Нет твоему греху прощения», — говорит.

«Стыд меня заел», — отвечаю.

«Несть спасения во стыде».

«Обвенчайте нас, ваше преосвященство».

«Подите прочь».

Я ему хотела сказать, что не мы — сама жизнь нас связала: заперла вдвоем в одном углу, вот и слепила неволей вместе. Одни мы тут были, ни живой души вокруг. А от нас, глядишь, опять здесь народ пошел бы. «Приедете, говорю, в другой раз, и, может, будет уже кого конфирмовать». А он свое: