Хуан Рульфо - Педро Парамо

«Хорошо. Передай дону Педро, сейчас приду. Давно его привезли?»

«Полчаса не будет. Раньше бы нашли — спасли, может. Но только доктор говорит — нет. Он когда его смотрел, общупал всего и сказал: давно, дескать, он кончился, успел закоченеть. Мы бы и не знали про Мигеля, да Рыжий назад прискакал — один, храпит, землю копытами роет, всех перебудил. Они же с Рыжим друг без друга жить не могли, сами знаете. И сдается мне, конь сильней по Мигелю крушится, чем дон Педро. Ни к кормушке, ни к поилке не подходит, в стойле не стоит, то туда кинется, то сюда. Будто каленым железом жжет его изнутри или грызет что, отрава какая».

«Будешь уходить, дверь за собой прикрыть не забудь».

Ушел он.

— Ты слышал когда-нибудь, как умершие стонут? — спросила она.

— Никогда, донья Эдувихес.

— Твое счастье.

Из крана водоразборной колонки каплет вода. Она пробилась сквозь каменную толщу земли, и ты слышишь, как светлые, чистые капли падают одна за другой в цементную чашу. Ты прислушиваешься к их падению, внятному, несмотря на другие шумы. Ты слушаешь: вот чьи-то шаркающие шаги, а вот чьи-то твердые, ровные. Шаги, шаги. Они то приближаются, то удаляются. Безостановочно каплет вода. Она льется через край чаши и бежит дальше, увлажняя землю.

«Простись!» — приказывает чей-то голос.

Знакомый голос. Кто это? Нет, не угадать: тело расслаблено сонной истомой, она наваливается на тебя всей своей мягкой тяжестью, заставляет откинуться на подушку, отдаться дреме. Руки сами цепляются за край одеяла, тянут его на голову — только бы нырнуть туда, в сладкое тепло и покой.

«Проснись!» — снова раздается у него над ухом.

Голос хватает его за плечи, принуждает сесть на постели. Он приоткрывает глаза. Он слышит, как падают в плоскую цементную чашу капли из крана. Шаги. Тяжелые, волочащиеся. И плач. Только теперь он расслышал плач, и это разбудило его. Тихий, пронзительный плач. Такой пронзительный, что проник сквозь плотную путаницу сна и выпустил на волю таившиеся в темном закоулке страхи.

Он медленно поднялся с постели и увидел затененную ночным сумраком фигуру женщины. Женщина стояла, припав головой к дверному косяку, и всхлипывала.

«Почему ты плачешь, мама?» Встав, он разглядел, что это — его мать.

«Твой отец… умер», — произнесла она.

Внезапно разжавшаяся пружина горя бросила ее оземь, и она в беспамятстве стала кататься по полу, но его руки легли ей на плечи, укрощая ей самой уже неподвластное тело, подняли на ноги.

За дверью свинцово мутнело предутреннее небо — без звезд. От него шел тусклый бурый свет, не проясненный лучами зари. Брезжил день, но он был похож на густые вечерние сумерки.

А снаружи, в патио, все тот же шорох шагов, несмолкаемый, непрерывный. И приглушенные шумы. И в проеме дверей — женщина, его мать. Она загородила собою рассвет, и день был бессилен вступить в комнату. Из-под ее рук, из-за плеч клочками прорывалось небо, ручейки света омывали ее ноги, разбрызгивались по полу, и оттого казалось: она стоит на земле, политой слезами. Снова всхлипывания. Снова тихий, пронзительный плач, и мука, рвущаяся наружу судорожными корчами тела.

«Твоего отца убили».

«А тебя кто убил, мама?» «…Воздух свеж, сияет яркое солнце. Синеет высокое небо, и по небу плывут облака. А там, за этим синим небом, может быть, звучит музыка и поют голоса, каких мы не слышали на земле… И все это вместе — упование и надежда. И мы, несмотря ни на что, уповаем.

Но тебе, Мигель Парамо, не на что уповать, ибо ты умер без отпущения грехов, и милость Божия тебя не коснется».

Падре Рентериа повернулся к собравшимся в церкви и произнес заключительные слова мессы. Он не сопроводил их обычным напутственным благословением — служба была заупокойная — и поспешно спустился со ступеней алтаря: он явно торопился уйти.

— Падре, благословите усопшего!

— Нет! — Священник отрицательно покачал головой. — Я не вправе дать ему благословение. Он был дурным человеком и не внидет в царство Божие. Я не могу предстательствовать за него в своей молитве. Господь засчитал бы мне это во грех.

Он говорил, стискивая руки, чтобы незаметно было, как они дрожат.

И все-таки он выполнил желание присутствующих.

Это мертвое тело под горою цветов, лежавшее между высокими горящими свечами на катафалке посреди церкви, занимало слишком много места в душах людей. А в изголовье гроба стоял отец, нетерпеливо ожидая конца заупокойной службы.

Проходя мимо Педро Парамо, падре Рентериа подался назад, чтобы случайно не задеть хозяина Медиа-Луны. Он поднял кропило и слабыми взмахами руки покропил катафалк святой водой. Губы его что-то шептали, и этот шепот вполне мог сойти за молитву. Затем он преклонил колени, и все последовали его примеру.

— Помилуй, Господи, раба твоего.

— Да почиет в мире. Аминь! — хором отозвалась церковь.

А когда гнев вновь подступил к его сердцу, толпа уже выносила из храма гроб с телом Мигеля Парамо.

Педро Парамо подошел и опустился на колени рядом со священником.

— Я знаю, падре, вы его ненавидели. И было за что. Молва приписала убийство вашего брата моему сыну. Над вашей племянницей было совершено насилие, и вы утверждали, что надругался над нею Мигель. Он бывал непочтителен с вами и даже оскорблял вас. Ваши чувства понятны. Но теперь забудьте об этом, падре. Проявите должное уважение к усопшему и простите его, как, быть может, простил его Господь.

Он положил на скамеечку для коленопреклонения пригоршню золотых монет и встал.

— Примите от меня эту лепту на нужды вашего храма.

В церкви уже никого не было. Только в притворе двое людей поджидали Педро Парамо. Он присоединился к ним, и они вместе вышли на паперть, где стояли, с гробом на плечах, четверо старших работников из Медиа-Луне. Процессия двинулась к кладбищу.

Падре Рентериа взял со скамейки одну за другой золотые монеты и приблизился к алтарю.

— Это — Тебе, — произнес он. — У него есть на что купить спасение души. И лишь Тебе ведомо, довольно ли здесь для этого денег. Я же, Господи, припадаю к Твоим стопам, моля покарать его, справедливо это или нет, ибо просить дозволено обо всем… Молю Тебя, покарай его.

И он запер алтарь.

Священник вошел в ризницу, упал в углу на скамью и в сокрушении сердца горько заплакал, и плакал, пока не иссякли слезы.

— Хорошо. Я отступаюсь, Господи, — проговорил он, отерев глаза.

Вечером падре Рентериа, как и всегда за ужином, выпил чашку шоколада. Спокойствие вернулось к нему.

— Послушай, Ана. Ты знаешь, чьи сегодня были похороны?

— Нет, дядя, не знаю.

— Помнишь Мигеля Парамо?

— Да, дядя.

— Так вот — его.

Ана потупила голову.

— Ты твердо уверена, что это был он? Да?

— Нет, дядя. Твердо уверена? Нет. Я не видела его лица. Ведь он напал на меня ночью, в темноте.