Ирвинг Стоун - Греческое сокровище

Вечером Генри решил отметить событие и извлек бутылку лучшего французского вина.

— Нам надо как-то выручить этого парня, — озабоченно сказала Софья, — чтобы у него потом не было неприятностей.

— Прекрасная мысль, — согласился Генри, с наслаждением нюхая вино. — Что ты предлагаешь?

— Как ты думаешь, в их музее есть такие пифосы, как наши?

— Думаю, что нет.

— Ты, кажется, собирался извлечь их?

— Да.

— Сделай это завтра и отдай надзирателю половину.

— Я пойду дальше: отдам им семь, а нам оставлю три. Покажем, какая у нас широкая натура.

Он поднял в ее сторону бокал и отпил глоток.

— Их будет очень хлопотно транспортировать. Сначала на арбе до Чанаккале, потом пароходом до Константинополя, потом из порта до музея опять на телегах. Нужно найти плотную ткань, хорошенько обернуть их и как следует закрепить в ящиках, чтобы не бились о стенки. Им цены не будет, если довезти их в целости и сохранности.

На следующий день рабочие осторожно разрыхлили и убрали землю за задними стенками гигантских пифосов. Яннакис наладил рядом с кухней верстак и ушел покупать деревянные планки: ящики требовались большие — восемь футов в высоту и шесть в ширину. Наконец нашли применение своим талантам и Фотидис с десятниками: они готовили горизонтальные опоры, которые обожмут пифосы в горловине, тулове и у днища.

Пока их извлекали, пока сколачивали ящики и обкладывали кувшины соломой, пока их ставили на место и закрепляли, а потом наглухо заколачивали, — пока все это делалось, улетело в трубу несколько рабочих дней. Туда же отправились несколько сот долларов.

— Мы оплачиваем не только пароход, но еще транспорт до самого порога музея, — скрипел Генри.

— Пусть, — отмахнулась Софья, — зато эти чудесные вазы приобретут тебе друзей в Константинополе.

Поликсена оказалась на редкость приятной помощницей. Лучшей экономки нельзя было и желать: вечером она обезвреживала от клопов их постель, утром сушила белье на солнце, днем гоняла скорпионов и сороконожек, наползавших через щели под дверью и в оконных рамах. Она еще всех обстирывала. Софья научила ее гладить рубашки Генри, крахмалить воротнички и каждый день по часу занималась с девушкой — учила чтению и письму.

Оставаясь дома одни, они часами не закрывали рта. Поликсена рассказывала, как живется грекам в Турции, Софья расписывала афинскую жизнь, читала письма из дома, вспоминала Андромаху. Дочь уже знала новые слова, начала ходить. Софья не волновалась за нее, пока не пришло письмо от Катинго: у Андромахи простуда.

— Генри, надо бы мне вернуться в Афины, как ты думаешь?

— Пустое. Детская простуда — это на два-три дня. Ты не доползешь и до Спорад, а дочка уже поправится.

Поликсена тоже просилась на раскопки. Софья взяла из кладовой кое-какой инструмент, и вблизи от дома подружки отрыли собственную траншейку. Копнули—и сразу нашли несколько терракотовых круглых предметов, некоторые с интересным орнаментом. Поликсена ликовала. Немного углубились, чуть расширили раскоп — и были вознаграждены сполна: нож, двухсторонний топор, резная слоновая кость. Софья при ней собрала из черепков горшок. Переимчивая ученица, помучившись, сложила вазу и от счастья захлопала в ладоши.

— Она твоя, Поли, — сказала Софья. — Возьми ее домой на память.

Благодарная мастерица поцеловала ей руку.

Неудобства чинили не одни скорпионы и сороконожки: в раскопках полюбили устраиваться на ночь совы. Они заводили свое уханье с наступлением темноты и уже на всю ночь. Буквально под окном у них высиживала птенцов сова с каким-то особенно жутким голосом.

— Сова—любимая птица Афины. Я не суеверен, но мне почему-то не хочется убивать эту тварь, которая не дает нам жизни. Может, отнесем ее гнездо на равнину, подыщем ей дерево?

Поликсена, убирая со стола после ужина, прислушалась.

— Унести гнездо—мама-сова оставит яйца, птенчики умрут. Но сов так много! Зачем их беречь!

И Генри с легким сердцем распорядился пугнуть сову и унести гнездо. В ту ночь все спали как убитые.

Неистребима в человеке алчность! Генри платил премию — четверть пиастра (один цент) — всякому, кто отдавал ему свою находку. Случались дни, когда сброс был пустым, и вот тогда начинались махинации: брали простой черепок и выцарапывали на нем орнамент. И номер удавался. У Шлиманов было слишком много работы, чтобы возиться с каждым черепком. Но однажды, разбирая и отмывая керамику, Софья удивилась: свежие порезы! Она показала черепок Генри.

— Я знаю, что они считают нас ненормальными. Но почему они думают, что мы еще и дураки?

— Это алчность, моя дорогая, самый страшный из смертных грехов. Ничего, я положу этому конец. Я буду штрафовать на два пиастра каждого, кого поймаю на обмане.

Даже в самую жаркую погоду Генри не мог сманить Софью искупаться с ним в Дарданеллах. Так возникла идея душа. В углу их спальни Макрис пробил в потолке дыру, поставил бак с опускным донцем, а угол отгородил от комнаты дощатой перегородкой. Софья ступала в это подобие узкого шкафа, закрывалась и дергала за веревочку. Яннакис с утра заливал бак водой, и к возвращению Софьи с холма она успевала согреться.

Как год назад, их дом скоро превратился в лазарет. Со всей округи везли больных, причем были серьезные случаи, когда они опускали руки. С упорством маньяка Генри рекомендовал женщинам ежедневное морское купание. Поначалу все отказывались: у турков и турецких греков не заведено, чтобы женщина купалась в море. Но с болезнью шутки плохи, а Шлиманы уже достаточно прославились своими чудесами — и они все полезли в море. После купаний общее самочувствие у многих улучшилось.

Как-то из Неохори привезли девушку с язвами по всему телу и даже на левом глазу. Бедняжка так ослабла, что уже не держалась на ногах. Ее на ослике привез отец. Она и кашляла нехорошо.

— Что же мы можем для нее сделать? — расплакалась Софья.

За последний месяц ей семь раз пускали кровь. Софья смазала ее всю касторкой. Генри, как водится, предписал каждый день купаться в море. Через месяц девушка сама прошла три километра от Неохори, чтобы поблагодарить их. Подняв ее с колен, Софья внимательно рассмотрела ее левый глаз.

— Генри, теперь окулист легко приведет его в порядок. Нужно послать ее…

— Только в Константинополь. Причем вся семья потянется ее сопровождать. Такие здесь порядки. Здесь знают о медицине столько же, сколько знали о ней ахейцы в двенадцатом столетии до рождества Христова. Или сколько о ней знает, — добавил он вдруг с горечью, — твой афинский приятель Веницелос. А может, и столько не знают. Агамемнон говорит брату Менелаю: