Альберто Моравиа - Дом, в котором совершено преступление

Барак Джулии был такой же, как и все другие бараки в предместье, но, войдя в него, вы сразу замечали разницу. Здесь царил порядок, все сверкало чистотой, было старательно вымыто и вытерто, расставлено с той любовной заботливостью, на какую способны только женщины. На постели, где Джулия спала вместе с матерью, лежали две белоснежные подушки и красивое красное одеяло; между железных завитков на спинке кровати была воткнута освященная веточка оливкового дерева. Комод был покрыт вышитой салфеткой, а на ней в строгом порядке были разложены щетки и гребенки Джулии. На полу лежал ковер; на маленьком окне висели занавески в голубую горошину и стояло несколько горшочков с цветами. В комнате не чувствовалось никаких запахов — кухня была в сарайчике на улице; точнее сказать, здесь чувствовался легкий и приятный аромат — это был аромат самой Джулии. Я огорчился, увидав, что стоявший у окна маленький столик не накрыт, и уже было подумал, что ошибся и надо прийти на следующий день. В замешательстве, с бутылкой под мышкой, я прошелся по комнате, посмотрелся в зеркало, потом снял со щетки Джулии несколько ее волосков и намотал их на указательный палец крепко-крепко, так что они стали похожи на медное колечко. Меня притягивала к себе постель ведь это была постель Джулии. Я приподнял подушку и погладил сложенную рубашку, лежавшую под ней. Тут я наткнулся на что-то твердое, нащупал и вытащил коробочку. Сам не знаю почему, но я подумал, что это подарок, который Джулия приготовила к этому вечеру для меня, и открыл ее. Нет, это не был подарок для меня — это была пара бирюзовых сережек. Я не успел даже удивиться, откуда они у нее, потому что тут же услышал голос Джулии, разговаривавшей с матерью в сарайчике, где у них была кухня. Я поспешно сунул коробочку обратно под подушку. Тут Джулия вошла в комнату.

Чуть ли не с порога она сразу же выпалила:

— Луиджи, мне очень жаль, но сегодня вечером я не могу быть с тобой. По случаю окончания фильма они решили устроить прощальный ужин в Риме, пригласили меня, и я не могу отказаться. Я хотела предупредить тебя, но ты был в мастерской, и поэтому я не смогла.

Я ей ничего не сказал, но, должно быть, лицо мое сказало многое. Нервы у нее не выдержали, и она добавила уже гораздо громче, чуть ли не с ожесточением:

— Вообще я предпочитаю сказать тебе все сразу, и перестанем ломать эту комедию: мы не подходим друг другу, и лучше нам с тобой больше не видеться. Я думаю об этом уже целый месяц и понимаю, что должна была сказать тебе это раньше, чтобы ты не покупал этот барак.

Услышав эти слова, я сделал такой жест, будто хотел сказать: "Что мне за дело до барака!" — но она поняла мой жест совсем не так и поспешно добавила:

— Но ты не бойся, я уже поговорила с администратором, и ты, если хочешь, можешь получить задаток обратно. Однако я на твоем месте не отказывалась бы от барака: как бы там ни было, это дело выгодное, и ты, как и собирался, можешь хоть завтра переехать туда.

Итак, теперь она еще мне давала советы, готовясь сама, как героиня ее фильма, переехать в Париоли. Она советовала мне не отказываться от барака: кто знает, быть может, он еще когда-нибудь пригодится. У меня глаза наполнились слезами, и я хотел было ей ответить: "Да на что мне сдался этот барак!" — но в эту минуту я перехватил ее смущенный взгляд: он был устремлен мимо меня — на кровать. Я понял, подошел к изголовью постели, взял коробочку с серьгами и протянул ей, говоря:

— Ты искала ее, вот она.

Джулия смутилась и на мгновенье застыла с коробочкой в руках, смотря на меня. Потом повернулась на каблуках и вышла из комнаты.

Я тоже вышел. На асфальтированном шоссе, которое разрезает поселок на две части, стоял автомобиль помощника режиссера, наполовину желтый, наполовину красный. Было темно — в Гордиани ведь мало фонарей, — но, не знаю почему, цвета, в которые была окрашена машина, ярко выделялись даже в полутьме, словно светились. В машине горел свет, и она была битком набита. Я увидел шедшую к машине Джулию — она двигалась не спеша, на ходу надевая серьги — сначала одну, потом другую — и наклоняя при этом голову к плечу. Мне показалось, что ее встретили радостными возгласами. Потом машина тронулась и помчалась, длинная и яркая, выхватывая из тьмы лучами своих фар низкие лачуги и заборы предместья.

Я смотрел вслед машине, пока она не скрылась вдали на шоссе, а затем ушел и сам. Я направился в противоположную сторону — к остановке автобуса, идущего в Рим. О бараке, задатке, даже о том, чтобы попрощаться с родными, я не думал — успею сделать это завтра. Теперь же мне хотелось лишь одного как можно скорее покинуть эту окраину, освободиться от ощущения, что я видно, так считала и Джулия — составляю одно целое с этими вот лачугами, нищетой, оторванностью от остального мира… Своим невольным презрением Джулия убила во мне любовь, но пробудила самолюбие: и я готов был ночевать на скамейке в каком-нибудь парке, только бы не оставаться даже на одну ночь в поселке. Но я вспомнил, что один из моих родственников живет в квартале Понте, и решил отправиться к нему. Автобус, как обычно, был переполнен, и кондуктор нетерпеливо крикнул мне:

— Эй, паренек, поживей проходи вперед!

Его слова, подумал я, хорошее напутствие, ведь я молод и действительно должен идти вперед, у меня впереди еще много-много лет жизни, которые я смогу прожить вдалеке от этого предместья.

Огородником был мой дед, огородником был мой отец, и только я первый нарушил эту семейную традицию. А повинен в этом Рим — он растет на глазах и каждый год пожирает кусок окружающей деревни для своих новых домов и широких улиц. Наш огород лет тридцать-сорок назад находился среди зарослей камыша у самого берега Тибра. Потом Рим опять шагнул дальше, и перед огородом выросли дома; слева пристроилась траттория "У парома" с садом и видом на реку, хозяина ее звали Де Сантис, а справа появился гараж соседа с заправочной колонкой и светящейся неоновой вывеской. Мой отец, который был сильно привязан к земле, продолжал работать на огороде, отправляясь туда каждое утро на велосипеде, я же через некоторое время открыл на проспекте Остиензе маленький магазинчик, где торговал всем, что может понадобиться автомобилистам. Вскоре отец умер, я попытался было сдать огород в аренду, но охотников на него не нашлось, и я позабыл о нем и думать: у меня хватало забот и без салата латука и кочанной капусты. Так огород был заброшен, зарос сорной травой и стал служить свалкой для мусора — его тащили сюда чуть ли не со всего квартала. И превратился мой огород в пустырь, сплошь покрытый диким кустарником и заваленный кучами мусора.