Кальман Миксат - Странный брак

Бернат.

P. S. Найди в себе силы и запасись терпением, мой милый племянник, думай о том, что и другие люди страдают: герцоги, короли и даже императоры. Все суть черви Господни и подчас не могут осуществить сразу всех своих желаний. Вспомни, как шесть лет тому назад я была прикована к постели из-за воспаления слепой кишки и целых два года потом мне было запрещено притрагиваться к фруктам, а я умирала от желания полакомиться ими.

Кстати, чуть не забыла, повариха Видонка больна рожей; бедная, добрая женщина, вряд ли она выживет.

Еще раз целую.

Она же.

Почтенный Крок не нашел в этих письмах никакой путеводной нити, ухватившись за которую он мог бы распутать весь клубок. Старик сумрачно собрал склеенные письма, чтобы показать их Фаи, который к тому времени уже благополучно отделался от унгварского доктора Гриби. Еще когда он во внутренних комнатах совещался с папашей Кроком, в комнату вбежал садовник, некий Андраш Капор, с горестными причитаниями: его жена при смерти, он слышал, что здесь доктор, так, может быть, доктор даст ей чего-нибудь, если, конечно, барин разрешит.

— Ну еще бы! Конечно, даст. Тем более что сам я уже не очень нуждаюсь в помощи доктора. (Фаи страшно злило присутствие доктора, когда он был здоров, и его отсутствие — когда бывал болен.) Какое счастье! Я хотел сказать, какое несчастье. Идите, идите, милейший доктор, к больной.

На лице тощего, долговязого доктора появилась кислая мина, когда он узнал о внезапном выздоровлении прежнего пациента и неожиданном появлении нового. Тем не менее он с готовностью отправился к больной, захватив инструменты и сумку, в которой таскал свои испытанные средства от всех болезней. Немного погодя он вернулся чрезвычайно спокойный.

— Ну как, помогли ей?

— Помощь была ей уже не нужна.

— Уж не умерла ли она?

— Несомненно умерла; у нее уже не бился пульс. Фаи не удержался и посетовал:

— Ай-яй-яй, бедная, бедная тетушка Капор! А как хорошо она умела готовить вареники.

Затем, чтобы умиротворить доктора, Фаи распорядился подать на веранду прямо-таки царское угощение. Наступил прекрасный теплый вечер. Пока Крок возился с письмами, они беседовали о том, о сем, а главное — о почившем в бозе докторе Медве, о его чудесном искусстве врачевания.

— Да, да! Мы многому учились друг у друга, — снова и снова повторял доктор Гриби.

Фаи уже начинала наскучивать эта беседа, когда, наконец, послышались шаги и в комнату семенящей походкой вошел папаша Крок, держа в руке письма.

Фаи живо бросился к нему.

— Нашли что-нибудь?

— Почти ничего, единственное, что я узнал, — это что молодой граф уехал отсюда далеко не в хорошем настроении.

— Боже мой! Случилось что-нибудь?

— Соблаговолите прочесть!

Фаи пробежал письма; он был подавлен, руки беспомощно повисли.

— Я же говорил! Меланхолия, чувство неудовлетворенности.

— Совсем не следует сразу предполагать наихудшее. Я немедленно выезжаю в Капош.

— Бог вам в помощь! Сказать, чтоб запрягали?

— Извольте, только я хотел бы задать вам еще несколько вопросов. Нет ли здесь портрета молодого графа? Я ведь незнаком с ним, даже не видел его, а портрет мог бы мне очень пригодиться.

— У меня есть его миниатюра, в медальоне на часовой цепочке. Правда, она слишком мала.

— Не беда. К какому времени относится портрет?

— В марте этого года мы были с Бутлером в Энеде, у смертного одра одной из его теток — от нее он тоже получил наследство, — и там его изобразил в миниатюре на слоновой кости — представьте себе! — двенадцатилетний мальчуган, от горшка два вершка, некий Миклош Барабаш. [38] Барабаш Миклош (1810–1898) — известный венгерский художник-портретист. Я еще сказал тогда главному королевскому судье, чтоб он упрятал в тюрьму этого щенка: с этаким незаурядным талантом из него обязательно выйдет фальшивомонетчик!

— Разрешите посмотреть?

Фаи отценил золотую безделушку в виде гильотинированной головы Людовика XVI и нажал пружинку. Голова раскрылась, и в ней вместо мозга (впрочем, его и в оригинале было не так-то уж много) оказалась маленькая пластинка слоновой кости с эмалевым портретом Бутлера.

— Гм, граф — красивый молодой человек! Правда, о его сложении нельзя судить по этой миниатюре.

— Строен, как тополь.

— Эх, будь я таким, — вздохнул папаша Крок, — меньше чем на герцогиню и смотреть бы не стал!

— Я думаю, — машинально ответил Фаи.

— Нет ли иного портрета?

— Нет и, думаю, никогда больше не будет [Портрет графа Яноша Бутлера в натуральную величину, написанный маслом, висит в актовом зале Ноградского комитатского собрания. (Прим. автора.)]. Он слишком скромен и застенчив; я и так, можно сказать, силком заставил его сесть позировать этому сморчку-художнику.

— Могу я взять с собой портрет?

— Не возражаю, старина, но заклинаю вернуть его мне. А если попробуете присвоить этот дорогой для меня сувенир, — пригрозил господин Фаи, — то к будущей зиме придется вам отрастить порядочное брюхо! (Нужно сказать, что простолюдин мог тогда накопить себе жирок только в тюрьме.)

Папаша Крок угодливо улыбнулся.

— Во всех случаях я сохраню его, а пока хотел бы точно знать еще одно: как был одет граф, когда уезжал.

— Ну, это проще всего! Его камердинер наверняка знает, да и кучер тоже. У него и не было большого гардероба. Я сам заказывал для него костюмы в Патаке. Эй, кто-нибудь! — Фаи хлопнул в ладоши; на зов явилась ключница. — Пошлите ко мне, пожалуйста, камердинера!

Камердинера нетрудно было отыскать: подстрекаемый желанием знать, что происходит, он прислушивался к разговору, прячась за колонной.

— Эй, Мартон, как был одет граф, когда уезжал? Хорошенько соберись с мыслями и изложи этому почтенному господину все по порядку.

Мартон задумался, потом, мучительно напрягая память, стал описывать костюм графа.

— Что же на нем было? Что я ему принес? Были на нем, прошу покорно, серые панталоны, такая же… да-да, такая же жилетка и… Я уже сказал о сюртуке?

— Нет, не сказал.

— И серая жилетка…

— О жилетке мы уже слышали, болван… Да что ты все рот разеваешь, как щука на песке.

В этот момент блуждающий взгляд камердинера остановился на сюртуке доктора Гриби. Мартон неожиданно всплеснул руками, словно гусь крыльями, когда вдруг обрывается бечевка, которой он связан.

— На нем был точь-в-точь такой сюртук! — воскликнул он с жаром. — Если не именно этот.

Доктор покраснел до ушей, а Фаи принялся укорять камердинера.

— Ну-ну, не сочиняй! Такой — может быть; мне тоже что-то припоминается, только не говори, что именно этот. Иначе какая же вера твоим словам?

Но Мартон продолжал подозрительно разглядывать докторский сюртук. Глупые серые глаза камердинера готовы были, казалось, выскочить из орбит.