Кальман Миксат - Черный город

Зал разочарованно молчал. Всесильные мужи комитата сидевшие вокруг зеленого стола, растерянно переглядывались, вероятно думая одно и то же: Гёргей прав, в Лёче разъяренные бюргеры схватят да изобьют его, беднягу, а то, чего доброго, эти наглецы еще и в тюрьму его бросят, и тогда дворянству для восстановления своей чести придется собрать ополчение, в порошок стереть город, да еще и солью посыпать то место, где он когда-то стоял; дело, разумеется, не обойдется без вмешательства короля, и пойдет тут такая война, что одному богу ведомо, как можно будет ее унять.

В томительной тишине, когда у всех в голове вертелась эта мысль, с четвертой от конца зала скамьи поднялся маленький Кендель. Никто и не увидел бы его за широкими спинами депутатов, но сосед, Ференц Ланци из Гродца, подтолкнув щуплого богача в бок, посоветовал ему: "Если вы намерены что-нибудь сказать, взбирайтесь на скамейку!"

Последовав разумному совету, Кендель проворно влез на скамью, пригладил свою козлиную бородку и, размахивая барашковой шапкой, словно отгоняя мух, заявил:

— Почтенные благородные земляки! Надоел мне длинный разговор. У меня дома уже давно прозвонили полдень, пора бы и к обеду приступать…

Ропот изумления и возмущения не смутил Кенделя, — только вылетали из головы заранее обдуманные, отшлифованные обороты, и речь свою он уже продолжал в простецких выражениях, переведенных с немецкого и польского языков.

— Да вы погодите… Нечего смеяться-то надо мной! Я не есть старый оратор, я есть только молодой дворянин, новый метла, который хорошо метет. Я выдумывай хорошо, а рассказать плохо, вы выдумывай плохо, а расскажет хорошо. Вот где зарытая собака. Предлагаю: кончайте спор, его благородие оставайся вице-губернатор, мы ходил обедать. Я, Гашпар Кендель де Паста эт Алшокенд, — тут он с плебейским гонором ударил себя кулаком в грудь, — строю за свой счет здесь, в Гёргё, новый комитатский управа, как одна капля воды похожий на тот, другой, и на вечный времена дарю его комитату. Dixi, punctual [Я сказал все. Точка (лат.)]. Нет, Кендель больше не был посмешищем! Великое дело — красноречие, но и деньги — не пустяк! У денег, так же, как у власти или ума, свой блеск, свое сияние. И вот уже полдюжины депутатов подскочили к Кенделю, подхватили старика себе на плечи и принялись носить его по залу. А он отбивался ногами и руками и, обливаясь от страха потом, кричал:

— Я еще не привыкал ездить на такой рысак! Отпускай меня. Хи-хи-хи! Ой-ой! Щекотания боюсь.

Только один-единственный голос протеста прозвучал в зале:

— Какая чушь! Чего это ради мы должны убраться из Лёче со своей управой? Ну, уж дудки! Пусть бюргеры убираются из своего "черного города", если наша управа им не нравится.

Тонкий голосишко этот, может быть, и не услышал бы никто, если он не принадлежал молодому Палочаи, ведь молодой Палочаи носил титул барона.

Барона Палочаи разозлило, что Кендель, какой-то барышник из Белы, в один миг завоевал себе почет и уважение сепешского дворянства.

По счастью, в дворянском собрании участвовал Дёрдь Марьяши: завидуя, что сам он не барон, Марьяши частенько сбивал спесь с заносчивых титулованных аристократов. Поднявшись со своего места, он поспешил дать отпор недовольному Палочаи:

— Не знаю, да и знать не хочу, кто сейчас бросил такое постыдное замечание. Но подумайте, сколько в нем неблагодарности, — ведь доблестный муж выразил в простых словах свою готовность на большие жертвы и заслуживает за это не упрека, а похвалы! (Возгласы: "Да здравствует Кендель!") Правда, едва ли нам стоит принимать великодушную помощь господина Кенделя в том виде, как он ее предлагает. К чему нам здесь строить комитатскую управу на какое-то короткое время? Даже моря со временем испаряются — не то что гнев лёченцев! Однако предложение господина Кенделя натолкнуло меня на хорошую мысль: зачем нам что-то строить, если уже имеется давно построенный и столь гостеприимный замок. Давайте так решим: заседания комитатского дворянского собрания — отныне и на неопределенное время будут происходить здесь, в Гёргё. А почему — думается, так же ясно, как дважды два — четыре, да и таких примеров у нас в истории, увы, немало! Ведь сколько лет подряд Пештский комитат проводил свои сословные собрания в Нограде, в городе Фюлек.

— Верно! Правильно! Принимаем!

— Кто согласен, прошу поднять руку! — поставил на голосование это предложение Петер Луженский.

Будто вспорхнувшая птичья стая, дружно взметнулись в воздух руки депутатов. И только Пал Гёргей продолжал нервно постукивать пальцами по зеленому столу.

— Послушаем Гёргея! Пусть он сам скажет!

Гёргей поднялся, покорно потупил голову и глухим, словно доносившимся из подземелья, голосом заговорил:

— Я должен принять на себя все испытания, назначенные мне от бога, а значит, и то, что определил комитат. Остаюсь на своем посту.

Наконец-то великое слово произнесено! Ответом на него было громовое «ура», от которого, как видно, дрогнули стены, ибо в тот самый миг, когда Гёргей вымолвил слово «остаюсь» и раздались крики одобрения, со стены сорвался огромный, в сажень величиной, портрет Эржебет Палашти, матери вице-губернатора, которую живописец изобразил в зеленом бархатном платье и в зеленой шапочке со страусовыми перьями, и грохнулся тяжелой рамой об пол.

— Дурной знак! — шепнул Давид Хоранский на ухо Балажу Екельфалуши. — Тетушка Эржи недовольна. Она любила Пала, баловала его пуще всех своих детей.

Гёргей и сам побледнел, взглянув на портрет, и дрожащим голосом добавил:

— Остаюсь, но хочу, чтобы о нынешнем заседании был составлен протокол, который подпишут все присутствующие. Остаюсь, но только при условии, что среди вас нет ни одной души, желающей моей отставки.

Он окинул собрание орлиным взглядом, но там не нашлось ни единого человека, которому жизнь надоела.

— Нет, все согласны! — закричали в ответ.

Как знать? Может быть, все-таки не согласна была одна душа, уже давно простившаяся с телом, но все еще витавшая в этом зале, где решалась судьба ее сына. Душа, которая и шепнула стене: "Вытолкни гвоздь", а гвоздю: "Урони портрет, где изображена та, что была когда-то мною: помогите мне предостеречь сына".

Так была, ко всеобщему удовольствию, разрешена самая главная часть неприятного дела. Остальные меры предосторожности и дальнейшую тактику решили обсудить позднее, за торжественным обедом.

Обед поспел. Поварихи, кухарки и приставленные прислуживать за столом гайдуки под шумливое командование экономки Марьяк сновали туда и сюда, но все не подавали обед: прежде нужно было хорошенько проветрить большую залу, а затем уж накрывать на стол. Впрочем, сделали все это быстро; казалось, не прошло и пяти минут, тем более, что в это время примчался комендант Гродковский со свежими новостями: самой примечательной из них было сообщение, что после упорной борьбы за бургомистерское кресло между Госновитцером и Нусткорбом, продолжавшейся вчера в Лёче до позднего часа, победил Андраш Нусткорб, получивший перевес в семь голосов, а после своего избрания он произнес довольно миролюбивую речь, в которой не было и намека на то, что он готовится мстить Гёргею.