Кальман Миксат - Черный город

"Я, Пал Гёргей, вице-губернатор Сепеша, находясь здесь проездом, имею дело к господину Варге, сабадкинекому лесничему. Однако я не могу попасть к нему ввиду приказа властей вашего благородного города, сделанного в связи с черной смертью. Но жилище вышеупомянутого господина Варги находится вне чумной местности — ни моя поездка к нему в Сабадкинский лес, ни возвращение оттуда не подвергнут ваш город опасности, — и я надеюсь, что вы, господин бургомистр, по оставите меня в безвыходном положении, в каковом я сейчас оказался, ибо сие не пристало вам ни как христианину, ни как дворянину, и позволите мне, завершив дела, милосердием божьим и вашей милостью, возвратиться домой.

Да ниспошлет вам бог всяких благ и долгих лет жизни, господин бургомистр.

Писано в сабадкинской корчме, где я и ожидаю ответа, июня 1703 года, в среду". — И так далее.

Закончив письмо и посыпав его известкой, соскобленной для этой цели со стены, Гёргей свернул его трубочкой, пальцем примял края и, кое-как запечатав, передал Пыжере, а тот, подойдя к компании горожан, распивавших вино в другом углу корчмы, спросил: "Кто возьмется отвезти в город письмо сепешского вице-губернатора?»

— Как? — вскочил из-за стола тот самый седеющий человек с птичьим лицом, что выглядывал из корчмы, когда Гёргей подъехал к заставе. — Сепешский вице-губернатор? Славный, знаменитый Гёргей, тот, что застрелил лёченского бургомистра? Да я сам отвезу в город его письмо! Как не уважить человека за большие его заслуги! — восторженно воскликнул смотритель. — Я на своем веку застрелил восемь медведей и тринадцать вепрей. Но всех их я отдал бы за удовольствие подстрелить хотя бы одного лёченского саксонца, клянусь честью! Где письмо? Давайте сюда!

Пыжера передал письмо пьяному, едва державшемуся на ногах почитателю Гёргея, однако, когда его взгромоздили на коня, он словно прирос к седлу и стрелой полетел в сторону города Бати.

— Видно, землячок крепко не любит саксонцев! — заметил Матяш Келенце, любовно поглаживая ладонью свой объемистый живот.

— Еще бы! — осклабился Пыжера. — В молодости он был подручным у одного мясника в Лёче. А потом городской сенат приказал отрезать ему одно ухо и выгнать с позором из города. За распутство.

— Ах, старый кот! — возмутился корчмарь. — Так вот почему он теперь все толкует о нравственности, вот почему зачесывает волосы на уши.

Бургомистр, господин Катай, находился в это время в городской ратуше и разбирал тяжбы. Было среди прочих и уголовное дело об одной неблагодарной женщине, достойной примерного наказания.

Жена почтенного медника Иштвана Переда — Борбала залезла на рассвете, когда еще город спал, в чужой огород на берегу Римы (скажем прямо, в огород мясника Добоша) и надергала себе из гряды корзину молодого лука. О проступке Борбалы Перец дознались, и бургомистр определил ей наказание: забить молодицу на один день в колодки. Она горько плакала, грозилась, что, не пережив такого позора, утопится в Риме, и мягкосердечный муж ее, Иштван Перец, в конце концов сжалился над ней: стал просить бургомистра позволить ему самому отбыть наказание за жену. Бургомистр был человек строгий, гордый, любил во всем порядок и по воскресеньям красивым басом пел псалмы, но все же не устоял перед мольбами мужа и в виде исключения разрешил ему отсидеть целый день в колодках вместо своей благоверной, за что весь город стал поносить жену и смеяться над мужем.

Но вот миновало две недели, и жена медника из-за какого-то пустяка поссорилась с мужем. Слово за слово, упрек за упреком, и она в гневе возьми да и крикни мужу: "Молчал бы уж ты, колодник!" — да еще и ударила его по голове крынкой, так что разбила бедняге голову в кровь. Все это видел и слышал бургомистр: двор Перецев рядом с бургомистерским. Вызвал он через гайдука злую женщину к себе да и приговорил ее к наказанию: шесть розог за разбитую голову господина Переца и еще двенадцать за упрек мужу в том, что он ради нее же принял на себя позор. А кроме того, было постановлено увековечить этот необычный случай в городской хронике, чтобы о нем рассказывали из поколения в поколение в назидание всем глупым мужьям и молодым людям, собирающимся жениться.

Господин бургомистр как раз диктовал свое решение писцу, делая это с превеликим удовольствием, так как обладал дарованием рассказчика, а тут к нему явился посланец с запиской Гёргея в руках.

Прочитав записку, господин Катай тотчас поручил последить за экзекуцией своему заместителю господину Иожефу Путноки, хотя и сам, будучи человеком холостым, находил приятность в подобных зрелищах и, случалось даже, прощал наказуемую, если той своими женскими прелестями или же слезами удавалось тронуть его сердце.

Итак, бургомистр иной раз прощал людям их слабости. Зато уж всецело был во власти своих собственных слабостей. Одной из них было его подобострастие перед знатью (недаром же он очень быстро продвинулся по службе).

Приказав немедленно заложить лошадей, он помчался к вице-губернатору Гёргею, нетерпеливо ожидавшему ответа: ведь уже солнце успело зайти, и из темной чащи Сабадкинского леса начали надвигаться сумерки.

Бургомистр с полуслова понял суть дела и, сказав господину Гёргею несколько лестных слов о том, что он помолодел и вид имеет отличный, пояснил ему на своем удивительном языке старых приказных, как лучше всего проехать к сабадкинскому лесничему:

— Располагаем в подобных случаях, согласно указаниям нашего вице-губернатора господина Миклоша Палашти, всей полнотой власти. Ежели проезжающему необходимо попасть в сказочный замок, в лесу находящийся, мы полномочны пропустить его туда, занеся в протокол его имя, звание и точный час проезда и дав сему проезжающему наказ: получить у господина паши скрепленное его подписью и печатью подтверждение, в какой час обратившаяся к нему особа выехала обратно. Если после всего этого станет очевидным, что указанное лицо нигде, кроме как в замке паши, не находилось, оно может быть пропущено обратно. Посему покорнейше прошу, ваше превосходительство, — заключил бургомистр, — не нарушать сих условий, ибо пред лицом смерти все мы равны. Это, прошу прощения, не мое собственное суждение, поскольку взято оно из Священного писания, и ежели мы еще не подлежим смерти, то все же в любой миг стоим на ее пороге.

— А кто, собственно говоря, этот паша? — спросил Гёргей.

— Наш Хилил-паша, — просто отвечал господин Катай.

— Но ведь турок уже давно изгнали из комитата Хонт?

— Верно, отовсюду выгнали. Только у нас один-единственный и остался, — не без гордости отвечал бургомистр.