Константин Симонов - Живые и мертвые

Синцов пришел сюда прямо из метро и потому, что его потянуло сюда, и потому, что у него были основания: Елкин сам велел ему зайти еще раз, если он не найдет Юферева. Он не нашел вчера Юферева и вот пришел сюда еще раз. Он открыл дверь в вестибюль. Милиционер сидел на прежнем месте, только щека и глаз были у него забинтованы. «Наверное, поранило стеклами», – догадался Синцов.

– Как бы вызвать товарища Елкина? – спросил он, подходя к милиционеру. – Он сказал, что его можно вызвать.

– Нет его. Раненый. В госпитале, на перевязке...

– А когда он будет?

Милиционер пожал плечами.

Синцов стоял перед ним, не зная, что делать. Он пришел, почему-то уверенный в успехе. Он увидит Елкина; тот, как и обещал, уже звонил Юфереву; сейчас он прямо отсюда попадет к райвоенкому, и так или иначе его судьба решится. И вдруг все снова выходило не так.

Что же делать? Ждать здесь Елкина, идти искать Юферева или возвратиться на Крымскую площадь?

С минуту он простоял в нерешительности, глядя на пол, засыпанный мелким стеклом, а когда поднял голову, то увидел елкинского соседа по комнате. Малинин шел мимо, по коридору, большой, угрюмый, глядя в одну точку перед собой, и, обернув носовым платком ручку, нес алюминиевую кружку. Он шел, ни на кого не глядя, но, проходя мимо Синцова, вдруг повернулся так, словно еще издалека смотрел в его сторону.

– Чего опять пришел? – спросил он своим ворчливым голосом. – Не нашел Юферева?

Синцов молча покачал головой.

– К Елкину пришел? Нет Елкина, – продолжал Малинин с таким выражением лица, словно ему было приятно сообщить это Синцову.

– А вы не знаете, – спросил Синцов, – он не говорил насчет меня с военкомом?

– Ничего он не говорил, забыл... – как нечто само собой разумеющееся, сказал Малинин. И совершенно неожиданно для Синцова буркнул милиционеру: – Пропусти ко мне. Пойдем!

Так они и вошли во вчерашнюю комнату, – впереди Малинин с кружкой кипятка в руках, а сзади Синцов, недоумевающий, зачем его позвал этот угрюмый человек.

– Садись! – кивнул Малинин на топчан и, поставив кружку на подоконник, прислонился к стене.

Его собственная койка была уже по-солдатски, без единой морщинки, заправлена, поэтому он и не сел на нее.

– А что, сильно ранило его? – кивнув на пустой топчан и имея в виду Елкина, спросил Синцов.

– По шее полоснули... До свадьбы заживет!

– Осколком или стеклом?

– Финкой, – отозвался Малинин и, увидев глаза Синцова, добавил недовольно: – Чего удивился? Думаешь, в Москве сейчас финки в ход не идут? Шпана московская тоже не спит, свое дело делает... А Елкину, конечно, нос нужно сунуть... – не то с похвалой, не то с осуждением сказал Малинин. – Проезжал ночью, увидел: магазин потрошат – ну и наган в пятерню: руки вверх!.. Вот и резанули финкой. Хорошо, не один был – положили шпану на месте!

Теперь можно было понять, что Малинин одобряет действия Елкина, а говорит все это недовольным тоном просто по привычке.

– А ты чего удивился? – снова спросил он Синцова. – В такое время, по закону природы, все дерьмо на поверхность лезет. Глядишь иногда и думаешь: неужто все ведро с дерьмом? Нет, неправда, шалишь!

Он, видимо, вспомнил что-то крайне разволновавшее его и не мог остановиться:

– И клопы старого режима тоже поближе к щелям держатся, чтоб выползти в случае чего! Одному в морду дал вчера своей рукой... – Он поднял тяжелый кулак и посмотрел на него, как бы удивляясь сам себе. – Где же моя выдержка, спрашивается? Была выдержка, а пришел день – и ее не хватило... Значит, не нашел военкома? – прервал он себя.

– Нет, – сказал Синцов и объяснил, что вчера работал на строительстве баррикад у Крымского моста, а ночь провел в метро.

– А Елкин вчера сомневался, что придешь... – усмехнулся Малинин. – Боялся, сбежишь!

– Куда и зачем? – спросил Синцов.

– Вот именно, куда и зачем? А я тебя помню, – вдруг снова сам себя прервал Малинин: это была вообще его манера разговаривать. – Я тогда на месте Елкина работал и документы твои готовил, когда тебя принимали. У меня память такая: вновь принятых тысячи три прошло, ну и исключенных тоже перевидал, а если пригляжусь, каждого второго вспомню.

Синцов был рад, что этот угрюмый человек, оказывается, помнил, как он вступал в партию, и, в свою очередь, попробовал вспомнить Малинина, но вспомнить не смог.

– А ты не пробуй, – угадал его мысли Малинин. – Меня запомнить – это роли не играет, вот что я тебя помню – это роль играет. Как же с тобой такая беда вышла, товарищ дорогой? – Малинин покачал головой. Он не склонен был преуменьшать беды, случившейся с Синцовым. – Вчера ни буквы не соврал, от аза до ятя – все правда?

– Все, – сказал Синцов.

Что еще он мог добавить, чем мог убедить?

Малинин долго молча смотрел на него.

В противоположность веселому Елкину этот угрюмый человек, постаревший, сидя в отделе партийного учета, не имел второго, запасного мнения, на всякий случай. У него было о людях одно-единственное мнение – хорошее или плохое, он им или верил, или нет. И если верил, то до конца, а если не верил хоть в чем-то, не верил вообще.

Если б у него оставалась доля сомнения в том, что весь рассказ Синцова – правда, он бы и не подумал сделать то, на что готов был сейчас решиться. Он продолжал сомневаться только в одном: имеет ли он, Малинин, полное право сделать это?

«Имею! – решил он наконец. – Сам же иду, сам же рядом буду... И Губеру докажу... А не докажу – тогда поглядим».

– Значит, так, – после молчания сказал Малинин. – Коммунистический батальон сейчас сформирован в районе, но там не только коммунисты и комсомольцы, беспартийный актив тоже. Я иду туда. Сегодня ночью доказал, отпустили... За ночь еще несколько взводов скомплектовали. Командиров пока нет, я за старшего в своем взводе, так что запишу тебя с собой. Через час пойдем в батальон, на Плющиху. Ну как, писать тебя? – спросил Малинин, вынимая из кармана галифе сложенную пополам школьную тетрадку.

– Что вы спрашиваете?

Малинин подошел к столу, вынул из кармана гимнастерки очки, никак не шедшие к его крупному, сильному лицу, раскрыл тетрадку и провел пальцами по списку. В списке значилось двадцать шесть номеров. Он обмакнул ручку, добавил номер двадцать седьмой и вывел каллиграфическим почерком: «Синцов...»

– Имя, отчество?

– Иван Петрович.

«И.П.» – написал Малинин, промокнул тетрадь пресс-папье, положил обратно в карман галифе и только тогда сказал:

– Явимся – доложу комиссару батальона. Как решит... А я свое мнение скажу.

Он не подчеркнул этой фразы, хотя она значила многое. Он шестнадцать лет просидел за учетным столом и только два года назад, испортив зрение, перешел в инструкторы. Здесь, в районе, его мнение имело вес, особенно в таком деле, как проверка кадров, как доверие или недоверие. Тем сильней, конечно, была и его ответственность за этого сидевшего напротив человека, и Малинин прекрасно понимал это, хотя и не подчеркивал.