Петр Боборыкин - Однокурсники

— Не принимай — твоя воля. Ну, хорошо, я — прожженная кокетка, хищница — под стать Элиодору Пятову, бездушная актерка! Так ведь? Но что же я такое сделала? Познакомил меня с Пятовым ты… Ты и привез меня к нему. Он помог мне попасть на курсы. Я ему за это благодарна. Да, благодарна. Вот мое настоящее призвание, а не курсы истории или ботаники.

Тайно от тебя я к нему не бегала. Я тебе говорила про тот завтрак. Говорила или нет? — почти гневно крикнула Надя, подняв голову. Он не ответил.

— Неужели у тебя так память отшибло? Ну да, я ему нравлюсь, и даже очень. Но я им не увлекаюсь и не увлекусь. И это я тебе говорила.

— Так ты желаешь, — перебил он с искаженным лицом, — чтобы я сделался твоим пособником… вроде тайного альфонса, и чтобы мы вместе обрабатывали и теперь, и впоследствии московского туза-мецената? Так, что ли?

— Ты с ума сошел!

— Нет, я правду говорю. Может быть, ты его и доведешь до того, что он поставит тебе вопрос ребром: желаете быть женой Элиодора Пятова или заурядного бедняка Заплатина? Он и теперь уже не сомневается в твоем ответе.

— А ты?

Голос Нади дрогнул.

— Какое же может быть сравнение между нами для тебя, если он согласится оставить тебя на сцене? Я — и миллионщик меценат!

Заплатин порывисто схватил себя за голову обеими руками выше затылка, потом обернулся лицом к Наде и, близко придвинувшись, бросил ей:

— Скажи теперь… скажи! Кого ты выберешь?

— Не знаю, — ответила она твердо и с недобрым блеском в глазах. — Ты так ведешь себя со мною, что другая бы на моем месте сейчас же разорвала с тобой. Так слишком делается тяжело, Иван Прокофьич, продолжала она, меняя тон. — Я уже говорила вам не один раз, что в рабстве не желаю быть ни у кого. Оттого что девушка обручилась с вами — она должна всю жизнь свою закабалить? Для нее открывается чудная дорога, а вы смотрите на дорогое ей дело как на гадость, на разврат! И считаете еще себя большого развития человеком… Интеллигент! Нечего сказать!

Она прошлась по комнате взад и вперед и опять села на диван.

Заплатин сидел все в той же позе, охватив сзади низко опущенную голову обеими руками, и нервно, ритмично качал ее.

И вдруг он опустился на пол, подполз к коленям Нади и, упав на них головой, зарыдал.

Она не отталкивала его.

— Прости! — с трудом выговаривал он. — Я безумный. Не могу совладать с собою. Пойми ты это, Надя. Ежели бы тебя забрало такое же чувство, ты бы поняла и простила.

Он стал целовать ее руки, все еще стоя на коленях.

Ей сделалось жаль его больше, чем в другие разы, когда между ними выходили сцены.

— Нельзя так, Ваня! — гораздо мягче заговорила она. — Ну… встань, сядь сюда… Поговорим ладком. У меня есть еще полчаса свободных… Ты не возмущайся — я не могу манкировать этой репетицией. Она вроде генеральной.

Он слушал ее с отуманенной головой. Но его сейчас же кольнуло в сердце ее актерское слово.

В его душе — ад; а она может ему уделить только полчаса, и ей нельзя «манкировать» грошовой любительской репетицией.

Вот что предстоит ему всю жизнь, если она и останется ему формально верна и будет его женой, когда он сдаст экзамен.

"Всю жизнь!" — внутренне крикнул он.

Руку его держала Надя и, склонясь к нему головой, еще мягче говорила:

— Надо ладиться, Ваня! Всякому свое. Ты будешь профессор, чиновник или там адвокат… Я не стану требовать, чтобы ты из-за меня портил свою дорогу. Разумеется, хорошо будет жить всегда вместе, круглый год. Но случиться может, что и нельзя будет. Придется на сезон… зимний или летний… в разделку. Как же иначе быть?

— Как же быть! — точно про себя повторил Заплатин, и его глаза смотрели в пространство.

— Все от нас самих будет зависеть. От согласия… от доверия. А без этого на что же мы пойдем… поженившись? На ад кромешный?

Он крепко сжал ее руку и повернулся к ней лицом.

— Ты правду говоришь, Надя. Ад кромешный. И я должен тебя от него избавить.

— Как же это… Ты?

— По-другому любить не могу. Ты сама видишь. А это гадко — так ревновать. Дальше пойдет еще хуже, когда ты поступишь на сцену. Не о себе я должен думать, а о тебе, Надя… Переделать себя я не буду в силах до тех пор, пока ты мне дорога… как любимое существо.

— Надо себя побороть, Ваня.

— Выслушай меня до конца!..

Он перевел дыхание и стал говорить медленнее, сдерживая слезы.

— Не в состоянии я буду мириться с тем миром, куда тебя тянет, Надя. Хотя бы ты была с талантом Дузе. Нельзя такому человеку, как я, быть мужем актрисы. Не свои мучения страшат меня, Надя, а то, что я тебе буду вечной помехой. И вот видишь, не способен я в эту минуту ставить такой вопрос: либо я, либо твоя сцена. Я должен отказаться, а не ты.

Он обнял ее и опять беззвучно зарыдал. Надя чувствовала, как вздрагивает все его тело.

— Это ты… не зря, Ваня? — чуть слышно вымолвила она, чувствуя, как у нее в груди точно все захолодело.

Долго не мог он ничего произнести, потом отнял руки и откинул голову на спинку дивана.

— Не вини себя ни в чем, — начал он. — Откажись ты сейчас от сцены — я на это не пойду.

— Значит, ты сам разрываешь то, что между нами есть?

Не было раздирающего горя в звуках голоса Нади. Она была сражена — и только, и способна на жертву. Но внутренний голос подсказывал ей — кто из них сильнее любит другого: она или ее жених.

— Так лучше, Надя! Жертвы не хочу! Свобода тебе нужна теперь как воздух.

Трепетной рукой он начал снимать с пальца обручальное кольцо.

— Зачем? — почти испуганно спросила она, заметив это.

— Не нужно никаких напоминаний. И ты сними… отдай мне. Чтобы ничто тебя не мучило.

— Ваня! Милый! Ты так меня…

Не договорив, Надя со слезами бросилась обнимать его.

Но оба бесповоротно сознавали, что иначе нельзя.

— Так лучше, — повторял он, стараясь придать своему тону более твердости.

И, отодвинувшись в угол, он спросил:

— Не пора ли тебе на репетицию? Иди. Может, переодеться нужно.

Время было действительно на счету. Через полчаса соберутся, и ей выходить в первом же явлении.

— Иди.

Они разом поднялись. Он положил ей обе руки на плечи и поцеловал в лоб.

— Это в последний раз! — прошептал он. — Но помни, Надя… когда ты почувствуешь, что ты на краю того оврага, куда так легко скатиться на сцене… помни, что у тебя остался товарищ… только товарищ, Иван

Заплатин. Пошли за ним, когда еще не поздно.

Оба тихо заплакали.

Подъезжая к Москве, Заплатин проснулся. Он задремал, должно быть, не больше как на полчаса. А ночь спал дурно.

Сквозь полузамерзлые окна вагона проникал розовый свет морозного утра. В его отделении — для некурящих — было пусто. На одном диване, уткнувшись в подушку, спал пассажир, прикрытый шинелью.