Петр Боборыкин - Василий Теркин

У него всегда второе душевное движение лучше первого. И в эту минуту и во скольких случаях жизни он так вот и ловил себя и поправлял.

— Что ж! — вымолвил он, тряхнув головой. Лгать не хочу. Усатин теперь и сам так запутался, что дай Бог от уголовщины уйти.

— Как так?

Он рассказал ей просто, что видел и слышал от Дубенского и самою Усатина.

— Покачнулся, значит? — спросила она и опустила голову.

— Этого мало, Сима. Покачнулся не в одних делах… а в правилах своих. Это уж не прежний Усатин. Мне прямо посул сделал, чтобы я его прикрыл… дутым документом.

Он с большим оживлением рассказал и про "подход"

Усатина..

— Разумеется… ты отказался. Нешто ты пойдешь на это?.. Другие пойдут, а не ты.

Губы ее прикоснулись к его лбу.

И она подумала в ту же минуту:

"Не примет он наших денег. Будет доискиваться, не украли ли мы их у Калерии?"

Это ее смутило, но она не дала смущению овладеть собою и снова прижалась к нему.

— Вася!.. Беда не велика… Деньги найдутся.

Он поглядел на нее быстро и отвел глаза.

Ему бы следовало сейчас же спросить: "Откуда же ты их добудешь?" — но он ушел от такого вопроса. Отец Серафимы умер десять дней назад. Она третьего дня убежала от мужа. Про завещание отца, про наследство, про деньги Калерии он хорошо помнил разговор у памятника; она пока ничего ему еще не говорила, или, лучше, он сам как бы умышленно не заводил о них речи.

То была в нем деликатность. Он так объяснял это. Но теперь приходилось сделать два-три вопроса, от которых не следовало бы отвертываться, если поступать по строгой честности.

— Видишь… — продолжала Серафима тихо, но тревожнее, чем бы нужно. — После отца осталось… больше, стр.131 чем мы с мамашей думали… И никакого завещания он не оставил.

— Не оставил? — переспросил Теркин и вскинул на нее глаза.

— Ей-же-ей!.. Никакого! — почти вскрикнула она и схватила его за руку. — Никакого завещания… Он при мне, еще тогда, как ты уехал к Усатину, велел подать шкатулку и рассказал…

Она как будто запнулась.

"А деньги Калерии?" — подсказал себе Теркин.

— Однако… выражал свою волю… устно или… оставил для передачи… твоей двоюродной сестре?..

— Вася! — еще порывистее перебила его Серафима и положила горячую голову на его левое плечо. Зачем ей деньги?.. Я уж тебе говорила, какая она… И опять же отец и к ней обращается.

— Значит, есть завещание?

— Нет, я тебе покажу… просто на пакете написано… И прямо говорится, чтобы она поделилась и с матерью, и со мною.

— Однако… капитал оставлен прямо ей… Стало, ее деньги были в оборотах отца, и он, как честный человек, не пожелал брать греха на душу.

— Вася! Милый! Зачем так ставить дело?.. Маменька и я вольны распорядиться этими деньгами, как нам совесть наша скажет… Мы не ограбим Калерии. Да она первая, коли на то пошло, даст нам взаймы.

— Это дело десятое, Сима!

И он почувствовал, что подается.

— Но я так, из рук в руки от тебя, одной тысячи не приму, пока ты к ней не обратишься… Да и то мне тяжко будет одолжаться из такого источника.

— Это почему?

На ресницах ее заблестели две крупные слезинки.

— Тебе стыдно… Ты гнушаешься. Источник нехорош!..

Спасибо!..

Она готова была разрыдаться.

— Сима! Разве я в таком смысле?.. Ты не понимаешь меня!

Его сильные руки обнимали ее… Она под его ласками утихла сразу.

— Нет!.. Позволь!.. Позволь!

Серафима вскочила, взяла дорожный мешок, торопливо отперла ключиком и достала оттуда пакет. стр.132

Теркин следил за ней глазами. Он не мог подавить в себе вопроса: какая сумма лежала там?

— Вот, милый, смотри… и подпись отца.

— Я читать не стану… Уволь… Я верю тебе.

Ее руки, вздрагивая, начали вынимать из пакета ценные бумаги.

"Стало, они печать-то сломали?" — спросил мысленно

Теркин, но не выговорил вопроса вслух.

Вся койка на том месте, где Серафима сейчас сидела, покрылась сериями, билетами и закладными листами.

— Тут с лишком на тридцать тысяч… Вася! Ты видишь… во всяком случае, останется еще, ежели и взять сейчас двадцать.

И, не давая ему говорить, она вынула две сумки из замши.

— Милый!.. Сделай ты мне одолжение… Уложим все это в сумки, разделим поровну и наденем на грудь. Мало ли чт/о может случиться в дороге… Этого-то ты мне не можешь отказать.

Она все так же порывисто накинула ему на шею одну из сумочек и стала складывать билеты.

Теркин глубоко вздохнул.

Сильнейший толчок разбудил его и заставил привскочить. Он спал крепко. Прошло более двух часов, как он вернулся от Серафимы с замшевым мешком на груди.

В первые три-четыре секунды он не мог определить, что это такое за толчок. Рука его потянулась к столику за спичками.

В каюте было совсем темно.

Но сейчас же догадался он, что стряслась беда.

На палубе и по всему корпусу парохода возрастающий шум; где-то затрещало; крики и беготня; режущее шипение паров.

"Тонем!" — мгновенно решил он, встал на ноги, успел зажечь свечу и натянуть на себя пиджак. Он спал в жилете и одетый, прикрываясь пледом. Под подушкой лежал его бумажник. Он сунул его в боковой карман и ощупал замшевую сумку.

"Здесь!" — радостно подумал он и, ничего не захватив с собою, рванулся из своей каюты. стр.133

Он уже переживал минуты настоящей опасности и знал, что не теряется. В голове его сейчас же становилось ясно и возбужденно, как от большого приема хины.

Надо спасти себя, Серафиму и деньги, а на все прочее добро махнуть рукой… С ним был чемодан и мешок… С нею также.

Он уже сообразил, — на это пошло пять секунд, что удар нанесен каким-нибудь встречным пароходом, что ударило в носовую часть и наверно проломило ее. Каюты пассажиров второго класса наверно уже затоплены. Может взорвать и паровик.

— Серафима Ефимовна! Серафима Ефимовна!..

Он стучал в дверку ее каюты и тряс ее за ручку.

— Ты, Вася? — спросонья откликнулась она.

— Тонем! Выбегайте! Коли раздеты, все равно!..

Он поглядел влево, где была дверь на палубы. Тот край парохода еще не затонул.

В их коридорчике пассажиров, кажется, не было.

На палубе гам возрастал. Пронеслись над ним слова в рупор: — Что ж вы, разбойники! Наутек? Спасай пассажиров!

Черти! Слышите аль нет?..

Теркин соображал так же ясно и возбужденно, — а руками продолжал трясти ручку двери, — что пароход, налетевший на них, уходит, пользуясь темнотой ночи, и так у него закипело от этой подлости, что он чуть не выскочил на палубу.

Серафима отомкнула задвижку. Она была полуодета, с расстегнутым лифом пеньюара.

— Что такое?

В полутемноте он не мог разглядеть ее лица, но голос не выдавал большого переполоха.

— Спасаться надо, Сима! Вот что…

— Тонем?

— Наскочил пароход!..