Петр Боборыкин - Василий Теркин

— Кажется… Все-таки, — перебил он себя другим тоном, — нельзя же без доктора.

— Для кого? Для нее?

— Для вас, родная!

— Пожалуйста… Мне можете верить… Я немало, чай, ран перевязывала! Это — просто царапина. Еще бы немножко йодоформу, если найдется.

Она встала, подошла к нему и правой рукой — левая была на перевязи — взяла его за руку.

— В Мироновку-то, голубчик, привезти кого… Уж я не знаю: не поехать ли мне сначала в посад?

— С какой стати? Что вы! — чуть не крикнул Теркин. — Я поеду… сейчас же… Только в ножки вам поклонюсь, голубушка, — он впервые так ее назвал, — не ездите вы сегодня в Мироновку!

— Я пешком пойду!

— Не позволю я вам этого!

— Да полноте, Василий Иваныч, — выговорила она строже. — Я здорова! А там мрут ребятишки. Право, пустите меня в посад. Я бы туда слетала и в Мироновку поспела… — Она понизила опять звук голоса. Останьтесь при Симе. Как она еще будет себя чувствовать?

— Как знает!

— Василий Иваныч! Грех! Большой грех! Ведь она не вам хотела зло сделать, а мне.

— Вы — святая!

— С полочки снятая!..

Она тихонько усмехнулась.

— Я не могу за ней ухаживать, не могу! Это лицемерие будет, — с усилием выговорил Теркин и опустил голову.

— Знаете что… Прикажите меня довезти до Мироновки, а сами побудьте здесь. Только, пожалуй, лошадь-то устанет… потом в посад…

— Ничего не значит! Туда и назад десяти верст нет. У нас ведь две лошади!

— Я духом… Чаю мне не хочется… Я только молока стакан выпью.

Ему вдруг стало по-детски весело. Он точно совсем забыл, что случилось ночью и кто лежит там, через коридор.

— В посаде я мигом всех объезжу… Запишите мне на бумажке — что купить в аптеке и для себя и для больных. стр.250

И тут опять страх за нее кольнул его.

— Калерия Порфирьевна, — он взял ее за здоровую руку, — не засиживайтесь вы там… в избах… Ведь это заразная болезнь.

— Детская!

— Подумайте… сколько у вас впереди добра… к чему же так рисковать?

— Хорошо, хорошо!

— Ну, простите… Вам сюда подать молоко?

— Все равно!

И уходить ему не хотелось от нее.

Когда он очутился в коридорчике и увидал Чурилина, тревожно и преданно вскинувшего на него круглые, огромные глаза свои, мысль о Серафиме отдалась в нем душевной тошнотой.

— Стакан молока и хлеба подать барышне, сию минуту!

Он приказал это строго, и карлик понял, что ему следует "держать язык за зубами" насчет вчерашнего.

В доме Теркину не сиделось. Он понукал кучера поскорее закладывать, потом узнавал, подают ли Калерии

Порфирьевне молоко; когда к крыльцу подъехало тильбюри, он сам пошел доложить ей об этом и еще раз просил, с заметным волнением в лице, "быть осторожнее, не засиживаться в избах".

Калерия уехала и, садясь в экипаж, шепнула ему:

— Пожалейте ее, голубчик… Совет да любовь!

Любимая ее поговорка осталась у него в ушах и раздражала его.

"Совет да любовь! — повторял он про себя. — Нешто это возможно?.."

Он уже не скрывал от себя правды. Любви в нем не было, даже просто жалости, как ему еще вчера сказала Серафима на террасе… Не хотел он и жалеть… Вся его страсть казалась ему чем-то грубо-плотским.

"Все такие — самки и больше ничего"…

И чего он ждал? Почему не уехал с Калерией? Зачем поддался ее просьбам? Ведь он мог бы домчать ее до деревни и сейчас же назад, и отправиться в посад на той же лошади… Сегодня сильной жары не будет. Только бы ему не видеться до вечера с Серафимой.

Не хотел он этого не потому, что трусил ее. Чего ему ее трусить? Но он так стал далек от нее, что не найдет в себе ни одного доброго слова, о каком просила его Калерия. Притворяться, великодушничать он не стр.251 будет. Если б она и разливалась, ревела, кляла себя и просила пощады, — и тогда бы сердце его не раскрылось… Это он предчувствовал.

Степанида показалась перед ним, когда он хотел подниматься наверх.

— Барыня вас просят, — проговорила она шепотом.

— Хорошо, — ответил он и тотчас не повернул назад, а взбежал к себе, подошел к зеркалу и поправил щеткой волосы.

Ему хотелось поглядеть себе в лицо — нет ли в нем явного расстройства. Он желал войти к ней вполне овладев собою. Лицо было серьезное, немного жесткое, без особенной бледности или румянца. Он остался им доволен и медленно спустился по ступенькам лесенки.

Серафима ходила по спальне в своем батистовом пеньюаре и с фуляром на голове. В комнате стоял дорожный сундук с отомкнутой крышкой.

— Василий Иваныч, — встретила она его окликом, где он заслышал совсем ему незнакомые звуки, — вы меня вчера запереть хотели… как чумную собачонку… Что ж! Вы можете и теперь это сделать. Я в ваших руках. Извольте, коли угодно, посылать за урядником, а то так ехать с доносом к судебному следователю… Чего же со мной деликатничать? Произвела покушение на жизнь такого драгоценного существа, как предмет вашего преклонения…

Лицо ее за ночь пожелтело, глаза впали и медленно двигались в орбитах. Она дышала ровно.

— Серафима Ефимовна, — ответил он ей в тон и остался за кроватью, ближе к двери, — все это лишнее, что вы сейчас сказали… Ваше безумное дело при вас останется. Когда нет в душе никакой задержки…

Одним скачком она очутилась около него, и опять порывистое дыхание — предвестник новой бури — пахнуло ему в лицо.

— Без нравоучений!.. Я за тобой послала вот зачем: не хочу я дня оставаться здесь. Доноси на меня, вяжи, коли хочешь, — наши с тобой счеты кончены…

И так же порывисто она подбежала к столу, вынула из ящика пакет и бросила на стол, где лежали разные дамские вещи.

— Вот Калерькины деньги, не надо мне… Сколько истрачено из них — мы вместе с тобой тратили… И вексель твой тут же. Теперь тебе нечего выдавать стр.252 документ, можешь беспрепятственно пользоваться. Небось! Она с тебя взыскивать не будет! Дело известное, кто в альфонсы поступает…

Он не дал ей договорить, схватил за руку и, задыхаясь от внезапного наплыва гнева, отшвырнул от стола.

Еще один миг — и он не совладал бы с собою и стал бы душить ее: до такой степени пронизала его ярость.

— Подлая, подлая женщина! — с трудом разевая рот, выговорил он и весь трясся. — Ты посмела?..

— Что посмела? Альфонсом тебя назвать?.. А то кто же ты?

— Ты же меня подтолкнула… И ты же!..

Он не находил слов. Такая «тварь» не заслуживала ничего, кроме самых мужицких побоев. И чего он деликатничал? Сам не хотел рук марать? И этого она не оценит.

— Ежели ты сейчас не замолчишь, — крикнул он, я тебя заставлю!

В одно мгновение Серафима подставила свое лицо

— Бей!.. Бей!.. Чего же ждать от тебя, мужицкого подкидыша…

Она могла обозвать его одним из тех прозвищ, что бросали ему в детстве! В глазах у него помутилось… Но рука не поднялась. Ударить он не мог. Эта женщина упала в его глазах так низко, что чувство отвращения покрыло все остальное.