Джон Пассос - Три солдата

– Ну а как вообще?

– А так, что я был в дисциплинарном батальоне. Вот как вообще.

– Нда, не повезло тебе!

Эндрюсу хотелось продолжать путь. Он вдруг испугался, что опоздает. Но он не знал, как прекратить эту беседу.

– Я заболел, – сказал Фюзелли, ухмыляясь. – Кажется, я и сейчас еще болен. Адское безобразие, как они обращаются с человеком; он для них хуже грязи.

– Ты все время был в Косне? Тебе чертовски не повезло, Фюзелли.

– Косн, конечно, адская дыра. Ты, наверное, видел много сражений. Как ты, должно быть, радовался, что ушел из этой проклятой медицинской части!

– Не знаю, насколько я рад, что видел сражения. Хотя, пожалуй, рад…

– Понимаешь, это был сущий ад, пока они разобрали дело. Военный суд был чертовски суров, даже после перемирия. О Боже! Почему они не хотят отпустить человека домой?

Женщина в ярко-синей шляпке прошла мимо них. Перед Эндрюсом промелькнуло белое, чересчур напудренное лицо; ее бедра дрожали, как желе, под синей юбкой, при каждом резком стуке ее высоких каблуков по панели.

– Ага, это никак Дженни. Я рад, что она не заметила меня! – Фюзелли расхохотался. – Я должен был пойти на свидание с ней в один вечер на прошлой неделе, но мы так мертвецки нарезались, что я не в состоянии был пошевельнуться.

– В какой ты теперь части?

– Я в кашеварах здесь. – Фюзелли указал большим пальцем на дверь строения. – Неплохая служба: два дня в неделю гуляю, учений нет, кормят хорошо… По крайней мере имеешь все, что нужно… Но это, действительно, был ад в дисциплинарке – вывозить отбросы, грузить уголь…

– Но теперь ты скоро должен отправиться домой. Разве нет? Они не могут отчислить тебя, пока не вылечат.

– Черт побери, откуда мне знать? Некоторые парни тут говорят, что мою болезнь никогда нельзя вылечить.

– Ты не находишь, что работа в нестроевой части здорово скучная?

– Не хуже всякой другой. А что ты делаешь в Париже?

– Учебный отдел.

– Это что такое?

– Люди, пожелавшие заниматься здесь в университете и сумевшие этого добиться.

– Вот еще! Я рад, что мне больше не надо ходить в школу.

– Ну, будь здоров, Фюзелли!

– Будь здоров, Эндрюс!

Фюзелли повернулся и пошел, переваливаясь, к группе у дверей. Эндрюс поспешил уйти. Когда он завернул за угол, перед ним промелькнул в последний раз Фюзелли: заложив руки в карманы и скрестив ноги, он стоял, прислонившись к стене у дверей в казармы.

В тех местах, где дождь падал сквозь неясные световые круги от фонарей, мрак сверкал блестками бледного золота. В ушах Эндрюса стоял шум от воды, быстро мчавшейся по канавкам, от брызжущих водосточных труб и твердого, неумолимого стука дождя по панели. Это было уже вечером. Складные ставни были спущены на окнах кафе. Кепка Эндрюса промокла, вода струилась у него по лбу и вдоль переносицы, попадая ему в глаза. Ноги вымокли, и он чувствовал, как расширялись мокрые пятна на его коленях, куда попадала вода, стекавшая с куртки. Перед ним расстилалась широкая, темная улица, иногда поблескивало зеленоватое отражение фонаря. Когда он проходил, шлепая большими шагами по лужам, он вдруг заметил, что идет вровень с женщиной под зонтиком, стройной особой, спешившей маленькими решительными шагами к бульвару. В нем внезапно загорелась безумная надежда. Ему вспомнился маленький пошлый театр и резкий свет рефлекторов. Сквозь косметику и пудру девичья золотисто-смуглая кожа сияла таким здоровым блеском, что он подумал о широких, прожженных солнцем холмах и о танцующих фигурах на греческих вазах. С тех пор как он ее видел, два вечера назад, он больше ни о чем другом не думал. Он с лихорадочной энергией постарался узнать ее имя. «Найя Селикова»! В нем вспыхнула безумная надежда, что девушка, рядом с которой он идет, та самая, чьи стройные ноги двигались на бесконечном барельефе в его мыслях. Он взглянул на нее глазами, затуманенными дождем. Какой он осел! Конечно, это не могла быть она. Было слишком рало. Она в эту минуту на сцене. Другие голодные глаза пожирают ее стройную фигуру, другие руки дрожат от желания погладить ее золотисто-смуглую кожу. Шествуя под упорным ливнем, который колол ему лицо и уши и стекал маленькой холодной струйкой по его спине, он почувствовал, как его охватило внезапное головокружение от желания. Его руки, опущенные на самое дно карманов, судорожно сжимались. Ему показалось, что он умирает, что его пульсирующие артерии должны сейчас лопнуть. Бисерные занавеси дождя шуршали и звенели вокруг него, возбуждая его нервы, заставляя его кожу болеть и гореть. В клокотании воды в канавах и водосточных трубах он способен был вообразить себе оркестры, играющие чувственную музыку. Лихорадочное возбуждение его чувства начало создавать бешеные ритмы в его ушах.

– Ах, этот бедный солдатик! Как он промок, бедняжка! – прозвучал около него тонкий, дрожащий голос.

Он обернулся – девушка предлагала ему поделиться зонтиком.

– О, это американец! – сказала она, еще словно говоря сама с собой.

– Благодарю вас, не стоит.

– Как не стоит? Не церемоньтесь!

Он встал под зонтик рядом с ней.

– Только вы должны позволить мне держать зонтик!

– Пожалуйста.

Принимая из ее рук зонтик, он поймал ее взгляд и сразу перестал доискиваться.

– Вы ведь девушка из «Пляшущей Крысы»?

– А вы сидели за соседним столом с товарищем, который все пел.

– Как забавно!

– А тот-то! Вот весельчак! Страсть смешной! – Она расхохоталась; ее голова, втиснутая в маленькую круглую черную шляпу, качалась сверху вниз под зонтиком.

Эндрюс также засмеялся. Когда они переходили через бульвар Сен-Жермен, таксомотор чуть было не переехал их и брызнул на них огромным комком грязи. Она уцепилась за его руку и остановилась, покатываясь от смеха.

– Вот ужас-то, вот ужас! – восклицала она.

Эндрюс смеялся не переставая.

– Но держите же зонтик как следует. Вы позволяете дождю мочить мою лучшую шляпу, – сказала она.

– Вас зовут Жанна? – сказал Эндрюс.

– Нахал! Вы слышали, что мой брат меня так называл? Он вернулся на фронт в ту же ночь, бедный мальчик. Ему только девятнадцать… Он очень умный… О, как я счастлива теперь, что война кончена!

– Вы старше его?

– На два года… Я – глава семьи… Это высокое положение.

– Вы всегда жили в Париже?

– Нет, мы из Лиона… Это из-за войны.

– Вы беженцы?

– Не называйте нас так. Мы работаем! Эндрюс засмеялся.

– Вы далеко идете? – спросила она, заглядывая ему в лицо.

– Нет, я живу в этих краях. Меня зовут так же, как вас.

– Жан? Как смешно!

– Вы куда идете?

– На улицу Декарта.

– Я живу около вас.

– Но вы не должны заходить. Наша швейцариха – просто тигрица. Этьен называет ее Мадам Клемансо. Мой брат социалист, он наборщик в «Юманите».