Михаил Пришвин - Дневники 1914-1917

1 Января.Вчера был наш русский Новый год, он старыми снами для меня начался: я видел во сне судьбу свою, Вас [2] ..я видел во сне судьбу свою, Вас… — речь идет о Варваре Петровне Измалковой, русской студентке Сорбонны, с которой Пришвин познакомился в Париже в 1902 г., путешествуя по Европе после окончания Лейпцигского университета. Роман с ней был кратковременным, но вскрыл всю глубину и сложность отношения Пришвина к женщине, обнаружил в нем натуру художника, стал источником его поэзии. Впоследствии дневниковые записи Пришвина выявляют в этом романе, во-первых, типично символистское утопическое стремление превратить «Варвару Петровну в Варю», «чужую ему и малоинтересную девушку» — в Невесту, Альдонсу — в Дульцинею («безумный роман с Альдонсой, обязанной быть Дульсинеей»); во-вторых, выявляет также типично символистское стремление превратить ее в Недоступную («Несознаваемая какая-то сила подменяла простейший акт сложнейшей паутиной любви к Недоступной»). Собр. соч. 1956–1957. Т. 5. С. 308–310. Измалкова — прототип Инны Ростовцевой, героини автобиографического романа «Кащеева цепь». , лицо постаревшее Ваше — не Ваше, но сила прежняя. Но как ни больно мне было, как ни горько видеть таким лицо моей возлюбленной, все равно я руку свою отдал Вам и сказал: хорошо! Едем вместе. Пробудившись в Новый год, я сильно страдал весь день, неизбывная грызла тоска, и только на другой день я понял значение сна и тоски новогодней. Прошлый год я (написал против). Нельзя против судьбы…

Близко-близко я подступал к счастью, и вот, кажется, только бы рукой взять его, да тут-то как раз вместо счастья — нож в то самое место, где счастье живет. Прошло сколько-то времени, и привык я к этому своему больному месту: не то чтоб помирился, а так иначе стал все понимать на свете: не в ширину, как раньше, а в глубину, и весь свет для меня переменился, и люди стали приступать ко мне совсем другие.

Гражданские записки.

Общинный дух русского крестьянного люда, столь милый сердцу старого нашего интеллигента, происходит от креста, соединявшего некогда крепостных рабов. Крест является человеку в неволе как свет и высший дар свободы. Этот свет излучал некогда лик русского крестьянина, и этим светом жило прежнее народолюбие, и он сохранился в прошлом нашей истории.

На этой земле, нищей, раздробленной на мельчайшие полоски, вырос чудесный христианский цветок, имя ему «Мир» («Mip»). Во имя этого цветка «Мира» и соединилась крестьянская дружина старых народников-рационалистов и славянофилов-мистиков. Рационалисты впоследствии потонули в головных спорах о крестьянской общине, мистики где-то потерялись в Гегеле… Что же осталось теперь от чудесного христианского цветка «Мира»?

До сих пор еще можно там и тут встретить в народе белых стариков, от которых веет духом прежнего мира, если с ними говорить по отдельности. Если же посмотреть на лицо такого старика, обращенное к современному быту, то от него веет духом непримиримой вражды, и ответ у них на все один: человеку палка нужна; песнь о палке, как вздох освобожденного узника о стенах своей тюрьмы, — вот что осталось теперь у прежнего крепостного раба.

Есть «Мы» с большой буквы и есть «мы» с маленькой, теперь от «мира» осталось «мы» маленькое, обывательское; община современная есть крестьянская, а не христианская. В этом споре маленьких «я», составляющих обывательский «мир», есть особое острое «я», как стремление быть во что бы то ни стало свободным; на этой почве вырастает с одной стороны «я» Каиново — хозяйственный индивидуализм, кулачество, и <���с другой —> «я» разбойничье — хулиганство.

Каждый закон, по-моему, лучше бы вышел из дела и поступка, чем из мысли.

Или это одно управление с другим не совокупляется, или мешают какие-нибудь партии.

Все эти три такие «я»: стариковское, хулиганское и кулаческое — все с разных сторон закона современного не признают и чинов, приставленных к закону, не уважают, ссылаясь на какой-то Божий закон.

<���На полях:> Хулиганы — это прежние разбойники. Разбойники теперь казнены или покаялись и поставили на месте своих злодеяний монастыри. Если бы они не покаялись, то не было бы и хулиганов. После того, как лугшие из прежних разбойников покаялись и поставили на местах своих злодеяний монастыри, всякий разбойник обратился в хулиганство. Не покайся разбойники — не было бы теперь и хулиганов… будь они просто разбойники, оставались они при своем и боролись до конца…

Кончина Августа Бебеля. Однажды в кругу нашей духовной аристократии [3] Однажды в кругу нашей духовной аристократии… — имеется в виду петербургское Религиозно-философское общество, членом которого Пришвин был с 1909 г. , слушая скучные споры в области чистой теории (Гиппиус как из пушки стреляла: «прагматизм! идеализм! реализм!»), дошла очередь до меня, Гиппиус спросила: что же вы молчите? Я спросил их: видели ли они тот свет и пламень, <���который> мы видели, когда в юности крестились у Бебеля? Стали обсуждать это, оказывалось, что видели свет по-своему, но мне как-то не верилось, все как-то выходило книжно, я сказал прямо, что это не то.

— Боже мой, — сказал кто-то, — да ведь вы были рядовым марксистом, вы об этом говорите! — И все этому засмеялись.

По-моему, это был настоящий смех книжников и фарисеев, вообще филистеров [4] …вообще филистеров… — филистер — человек с узкими, рутинными представлениями, косными и ханжескими. , людей, никогда не бывших «рядовыми» и, значит, некрещеных, потому что в тот самый момент, когда человек принимает крещение, он непременно становится в ряды.