Юзеф Крашевский - Древнее сказание

Когда Герда вошел в избу и услышал эти песни, которые его родная мать любила напевать на чужой земле, когда испытывала горе и заливалась слезами, он невольно прослезился. Сердце у него билось так сильно, как будто тут же около него стояла его родная мать. Он забыл, что ему запрещено говорить, что он должен прикидываться немым, и невольно вырвалось у него:

— Мать моя… родная!

У самых дверей стояла Дива; присматривая за слугами и прислушиваясь к их песням, и она тихо что-то напевала. Она одна только услышала произнесенные Гердою слова. Мальчик, заметив свою ошибку, покраснел и забился в самый темный угол. Дива подошла к нему и, протянув к нему руку, дотронулась до его плеча. Герда дрожал как в лихорадке.

— Не бойся, — сказала она ему, — я никому не скажу.

Она отошла к очагу, налила пива в горшок, приставила его к огню, затем поднесла Герде, который с жадностью схватил поданный ему напиток, смотря на Диву глазами, блестящими от слез.

Этим взглядом он благодарил Диву. Девушка взяла Герду за руку и повела в сени. Герда взял ее руку, как в детстве брал когда-то в свои ручонки руку матери, и поцеловал. На руке Дивы осталась его слеза.

— Мне запретили говорить! — едва слышно проговорил Герда. — Отец убьет меня, если узнает! Не говори никому, не говори! Я не немой, мать моя говорит по-вашему; она из ваших!

Дива гладила его рукою по голове.

— Ничего и никого не бойся, — сказала ему Дива, — расскажи мне, что видел ты в городе?

— А, ужасные, страшные дела! От них волосы дыбом становятся на голове, и дрожь по костям пробегает! Я видел там кровь… целые лужи крови… всю ночь слышал стоны умирающих и смех дикий, точно голос филина!

Он умолк, боязливо оглядываясь.

— Говори, — сказала ему Дива, — всю правду говори, как сказал бы ее родной матери, если бы она велела тебе рассказать обо всем, что ты видел там.

Нежный голос девушки растрогал мальчика.

— Нам нужен твой рассказ! — прибавила она, лаская Герду, и наклонилась к нему.

Герда со слезами на глазах начал ей рассказывать обо всем, что происходило вчера у княжеского столба, какой кровавый пир устроил князь, как на дворе убивали друг друга опоенные кметы, как потом их мертвые тела бросали в озеро, как князь хохотал при этом, а вороны каркали и собаки выли с радости или боязни. Он говорил ей потом, как голодные собаки князя пили кровь из луж, которыми был переполнен весь двор, как на следующий день утром плакали и горевали женщины, как они собирали трупы и проклинали князя.

Герда рассказывал, а Дива бледнела, ее нежное девичье лицо приняло мужественное выражение, глаза, казалось, горели тысячами огней из-под черных ресниц, а ее белые руки сжимались, как будто бы она в них держала меч. Все выше и выше гордая красавица поднимала свое чело, на котором гнев и печаль менялись с каждою минутою, покрывая его то красною, то мертвенно-бледною краскою.

Герда приходил уже к концу своего рассказа, когда Виш и Хенго вошли в сени. Словоохотливый мальчуган, опасаясь быть замеченным отцом, едва успел проскользнуть из сеней около стен и заборов в сарай, где стояли лошади, припал к земле и накрылся куском сукна, которое ему попалось под руки. Дива, как вкопанная, стояла в сенях, не будучи в состоянии тронуться с места. Когда Виш, проходя около нее, посмотрел ей в лицо, он прочел в нем, что в ее душу попала искра, от которой закипели в ней гнев и месть. Дива глазами объяснила отцу, чтобы он теперь ее ни о чем не спрашивал. Виш понял свою любимицу и прошел мимо нее с Хенго, делая вид, что не обращает никакого внимания на свою красавицу-дочь.

Едва Хенго успел войти в избу, как все песни затихли. Женщины точно по волшебному мановению умолкли. Смех только пробежал от одного конца избы к другому, как ветер по верхушкам деревьев. Теперь слышен был треск горящих дров на очаге, жернова шипели, у огня кипела вода, да остатки дождя мерно катились с крыши и падали на камни перед окнами.

Хенго приняли, как подобало принимать гостя, но немец сидел за столом, угрюмый и недовольный собою; он молчал, и, казалось, рот его не намерен был открываться для ответов. Напрасно Виш расспрашивал, напрасно старуха Яга, которая принесла большую миску с кушаньем, старалась узнать, как живется ее Самбору — Хенго отделывался незнанием.

Небо начало проясняться. Черная туча, принесшая с собою бурю, все еще стояла над лесом; по темной ее одежде передвигались молнии, точно змеи, но над хижиной Виша лазурное небо улыбалось, а солнце посылало ласкающие лучи свои. Пернатые певуньи стряхивали остатки дождя со своих крылышек, сидя на крыше хаты или чирикая и летая вокруг дома. Ласточки собирали тину для своих жилищ, а воробьи вели нескончаемые споры из-за найденного зернышка. Аист собирался в путь-дорогу.

Немец едва дотронулся до кушанья. Он, видимо, был не в духе. Виш, отдав оставленные у него сумы Хенго, простился с ними молча, и вскоре немец исчез в лесу. Виш, стоя у ворот, смотрел вслед за отъезжающими. В это время к нему подошла Дива. Виш улыбнулся своей любимице ласково. Каждый раз, как старик взглядывал на свою красавицу-дочь, всегда на лице его можно было заметить улыбку. Она обыкновенно улыбкою отвечала на улыбку старика, но теперь она не могла смеяться: печаль и горе подавляли ее. Красавица взяла отца за руку и повела к реке, чтоб наедине переговорить с ним.

— Ничего тебе немец не говорил? — спросила она.

— Молчал, точно могила, — отвечал старик.

— А мне удалось многое узнать от немого мальчика, — начала Дива. — Сын Хенго рассказал мне ужасы! Тебе необходимо знать все — от столба дуют все более и более грозные ветры. Послушай! Мальчик не врал, он дрожал весь от испуга, рассказывая мне вчерашнюю историю, и плакал.

Дива вполголоса начала объяснять старику все, что узнала от Герды. Виш слушал молча; он, точно камень, ни одним движением, ни одним словом не выразил гнева или ужаса. Дива давно уже закончила свой рассказ, а Виш все слушал… Долго еще думал старик свою думу, наконец поднял голову и глубоко вздохнул.

— Пора! — произнес он. — Пусть совершится, чему не миновать. Нужно созвать вече: давно уж его не было, без него люди потеряли голову. Пора нам посоветоваться, разослать призывы, собрать всю братию. Пусть берут мою старую голову, если она им на что-нибудь пригодится; что прикажут, все сделаю, а ты, красавица моя, молчи!

Дива подошла к отцу и поцеловала его в руку.

— Коляда не оставит тебя! — сказала она.

Немного времени спустя Виш вышел из своей избы, но он до того изменился, что трудно было узнать в нем того же прибитого горем старца, который час тому назад с опущенною головою слушал рассказ Дивы. Дома он обыкновенно носил полотняную одежду и ходил без сапог; теперь же старик одет был в дорожное платье — новую коричневого цвета сермягу, обшитую синими лентами; на ногах у него были одеты кожаные сапоги, перевязанные красными шнурами, на голове меховая шапка с белым пером. У кушака висели блестевший от солнца меч и праща, а через плечо Виш забросил лук и пучок стрел. Он выглядел теперь истым воином: поступь твердая, гордо подымающаяся голова и повелительный, звучный голос — все это придавало старику воинственный вид. Он на двадцать лет казался теперь моложе.