Джон Пассос - Манхэттен

Анна встала.

– Это не твое дело! – взвизгнула она. – Я аккуратно плачу свою долю за квартиру. Ты думаешь, девушка ни на что больше не годна, как только быть рабой и всю жизнь сохнуть над работой?… А я думаю иначе – поняла? Не смей больше ругаться…

– Ты дерзишь старухе матери? Если бы Соломон был жив, он бы отколотил тебя. Лучше бы ты родилась мертвой, чем ругать свою мать, как гойка! [201]Убирайся вон отсюда, не то я тебя прокляну!

– И уйду! – Анна пробежала узким, заставленным сундуками коридором в свою спальню и бросилась на кровать.

Ее щеки горели. Она лежала неподвижно, стараясь думать. Из кухни доносились монотонные рыдания старухи.

Анна села на кровать. Она увидела в зеркале напротив напряженное, заплаканное лицо и сбившиеся волосы.

– Боже мой, ну и вид, – вздохнула она.

Когда она встала, то задела каблуком за оборку платья. Платье с треском разорвалось. Анна сидела на кровати и плакала, плакала. Потом стала зашивать платье маленькими, аккуратными стежками. Шитье успокоило ее. Она надела шляпу, сильно напудрила нос, слегка подкрасила губы, накинула пальто и вышла. Апрель расцветил улицы неожиданными красками. Сладкая, сладострастная свежесть исходила от тележки, полной ананасов. На углу она увидела Розу Сегал и Лилиан Даймонд; они пили кока-колу у киоска.

– Анна, выпей с нами, – позвали они.

– Если вы заплатите… У меня нет ни гроша.

– Почему? Разве ты не получила вспомоществования за забастовку?

– Я все отдала старухе… Все равно ничего не помогает. Все так же ругается целый день. Она слишком старая.

– А ты слыхала – вооруженные люди ворвались в лавку к Айку Голдстейну и разнесли ее вдребезги. Расколотили все молотками, а сам Айк остался лежать без чувств на куче готового платья.

– Ужас!

– Поделом ему.

– Нельзя так портить чужую собственность. Мы этим зарабатываем себе кусок хлеба, так же, как и он.

– Хорошенькое житье!.. Я от него помирать собираюсь, – сказала Анна, со звоном ставя пустой стакан на прилавок.

– Легче, легче, – сказал человек в киоске. – Осторожнее с посудой.

– Но хуже всего то, – продолжала Роза Сегал, – что пока они орудовали у Голдстейна, из окна вылетел болт, летел вниз девять этажей и убил на месте проезжавшего на машине пожарного.

– Чего ради они это сделали?

– Наверно, кто-нибудь бросил в кого-нибудь болтом, а болт вылетел из окна.

– И убил пожарного.

Анна увидела Элмера. Он подходил к ней. Его тонкое лицо было вытянуто вперед. Руки засунуты в карманы потертого пальто. Она оставила подруг и пошла к нему навстречу.

– Ты шел к нам? Не надо, старуха так ругается, что прямо ужас… Хорошо бы поместить ее в богадельню. Мне больше невтерпеж.

– Ну пойдем, посидим в парке, – сказал Элмер. – Чувствуешь весну?

Анна искоса взглянула на него.

– Чувствую ли я весну? Ах, Элмер, я бы хотела, чтобы скорее кончилась эта забастовка… Я схожу с ума от безделья.

– Анна, забастовка имеет огромное значение для рабочих. Она – университет рабочих. Она дает нам возможность учиться, читать, ходить в публичную библиотеку.

– Но ведь ты сам говоришь, что она вот-вот кончится. И какая вообще польза от чтения?

– Чем лучше человек образован, тем больше пользы приносит он своему классу.

Они сели на скамейку спиной к детской площадке. Небо над их головами сверкало перламутровыми отблесками заката. Грязные дети вопили и дрались на асфальтовых дорожках.

– Ах, – сказала Анна, глядя на небо, – мне бы хотелось, чтобы у меня было вечернее платье, а у тебя – фрак, и чтобы мы пошли в шикарный ресторан, в театр и вообще…

– Если бы мы жили при другом строе, у нас бы все это было. После революции рабочим будет житься хорошо.

– Но, Элмер, к чему все это, если мы тогда будем старые и нудные, как моя мать?

– У наших детей будет все.

Анна выпрямилась.

– У меня никогда не будет детей, – сказала она сквозь зубы, – никогда, никогда, никогда.

Алиса тронула его руку, когда они остановились перед витриной итальянской кондитерской. На каждом торте, украшенном яркими бумажными цветами и свирелями, стоял сахарный пасхальный барашек.

– Джимми, – сказала она, поворачивая к нему свое маленькое овальное лицо с губами слишком красными, похожими на розы на тортах, – вы должны сделать что-нибудь с Роем… Он должен начать работать. Я сойду с ума, если он и дальше будет сидеть дома и читать газеты… У него такое ужасное выражение лица… Вы знаете, что я хочу сказать… Он вас уважает.

– Но ведь он ищет работу.

– Он не так ищет, как надо, вы сами знаете.

– Он думает, что ищет как следует. Вероятно, у него ложное представление о себе… Но я самый неподходящий человек, чтобы говорить о работе.

– Да, я знаю. Говорят, вы бросили журналистику и начали писать книги.

Джимми поймал себя на том, что он глядел в ее большие карие глаза, в глубине которых был блеск, подобный блеску воды в колодце. Он отвел глаза; спазм сдавил ему горло. Он закашлялся. Они пошли дальше по веселым, ярким улицам.

У двери ресторана они встретили Роя и Мартина Шифа; те их поджидали. Они прошли в длинный зал, заставленный столами, между двумя зелено-синими видами Неаполитанского залива. Воздух был пропитан запахом пармезана, табачного дыма и томатного соуса. Алиса села и скривила лицо.

– Я хочу коктейль. И поскорее.

– Я, должно быть, простак, – сказал Херф, – но эти лодки, прыгающие на волнах перед Везувием, всегда вызывают во мне желание куда-нибудь поехать… Я думаю, что через несколько недель я уеду отсюда.

– Куда вы поедете, Джимми? – спросил Рой. – Опять что-нибудь новое?

– А что скажет Елена? – вставила Алиса.

Херф покраснел.

– А почему она должна сказать что-нибудь? – спросил он резко. – И что тут особенного? – сказал он чуть погодя.

– Никто из нас не знает, чего он хочет! – выпалил Мартин. – Поэтому наше поколение такое ничтожное.

– Я понемногу начинаю понимать, чего мне не хочется, – спокойно сказал Херф. – По крайней мере у меня теперь хватает смелости признаться себе, до какой степени мне противно то, чего я не хочу.

– Это удивительно! – воскликнула Алиса. – Отказаться от карьеры ради какого-то идеала.

– Извините меня, – сказал Херф, отодвигая стул.

В уборной он посмотрел на себя в зыбкое зеркало.

– Не болтай, – прошептал он. – То, о чем ты будешь болтать, ты никогда не исполнишь.

У него было пьяное лицо. Он набрал в ладони воды и сполоснул лицо. За столом рассмеялись, когда он сел на место.

– За здоровье странника! – воскликнул Рой.

Алиса ела сыр с ломтиками груши.

– Это, вероятно, захватывающе интересно, – сказала она.

– Рою скучно, – нарушил Мартин Шиф воцарившееся молчание; в табачном дыме ресторана его лицо с большими глазами в роговых очках плавало, точно рыба в мутном аквариуме.