Владимир Набоков - Истинная жизнь Себастьяна Найта

Их интимных отношений я, естественно, касаться не могу, во-первых, потому, что смешно обсуждать то, что доподлинно никому не известно, во-вторых, оттого, что само вульгарно присвистывающее слово «секс» (и это, конечное, «ксс, ксс, киска») кажется мне до того оглупляющим, что я начинаю сомневаться, имеет ли это слово вообще какой-нибудь смысл. Уверен, что отводить «сексу» почетное место, пытаясь разобраться в душе человека, или, того хуже, раздувать «половой вопрос» (если таковой существует), через него объясняя «все прочее», — не что иное, как грубая логическая ошибка.

«Накатывающая на берег волна — это еще не все море под луной, прячущее дракона в своей пучине, хотя вода — это и лужица в выемке скалы, и голубая дорога в Поднебесную, вся в алмазной ряби»

«Телесная любовь лишь способ иначе выразить то же самое, а не какая-то там особенная сексофонная нота, — стоит ее якобы услышать, и половина души отзовется эхом»

«Все сущее образует единый строй, ибо таково единство человеческого восприятия, единство личности, единство материи — чем бы ни являлась эта последняя. Реально одно лишь число — единица, прочие — ее повторы»

Если бы я даже узнал из какого-то надежного источника, что Клэр как любовница не совсем устраивала Себастьяна, мне все равно бы не пришло в голову этим объяснять его общее лихорадочно-нервное состояние. Не удовлетворенный всем на свете, он мог быть не удовлетворен и какими-то оттенками своей любви. Заметьте, что слово «неудовлетворенность» я употребляю в расширительном смысле — состояние духа Себастьяна той поры никак не сводилось к Weltschmerz [11]или к простой хандре. Понять это состояние можно только через его последнюю книгу «Сомнительный асфодель» — тогда она была еще дальней дымкой на горизонте, вот-вот она прорежется береговой линией. В 1929 году известный кардиолог, доктор Оутс, посоветовал Себастьяну месяц провести в эльзасском городке Блауберге, так как применявшееся там лечение не раз помогало в сходных случаях. Молчаливо было принято, что поедет он один. Перед его отъездом мисс Прэтт, Шелдон, Клэр и Себастьян сидели у него дома за чаем, он был разговорчив и весел и все поддразнивал Клэр, сунувшую в его вещи, которые она укладывала в его присутствии, вносившем только дополнительную суматоху, свой скомканный носовой платок. Потом он ухватил Шелдона за манжету (часов он не носил никогда), глянул на циферблат и вдруг заспешил, хотя до поезда оставалось еще около часа. Зная, что он этого не любит, Клэр и не заикнулась о том, чтобы проводить его на вокзал. Он поцеловал ее в висок. Шелдон помог ему вынести багаж (не помню, довелось ли мне упоминать, что прислуги, за вычетом изредка мелькавшей поденной уборщицы да официанта, носившего ему еду из соседнего ресторанчика, Себастьян не держал). Оставшись втроем, они несколько минут сидели молча.

Внезапно Клэр опустила чайник на стол со словами:

— Раз мой платок решил с ним ехать, надо мне, я думаю, этот намек принять на свой счет.

— Что за глупости, — сказал мистер Шелдон.

— Почему нет? — отозвалась она.

— Если речь о том, чтобы поспеть на этот поезд… — начала мисс Прэтт.

— Почему нет, — повторила Клэр. — У меня еще сорок минут. Забегу к себе, что-нибудь захвачу, и на такси…

Она так и сделала. Что произошло на вокзале Виктории, никому не известно, но примерно через час она позвонила Шелдону, который уже вернулся домой, и с довольно жалким смешком сказала, что Себастьян не позволил ей даже постоять на платформе до отхода поезда. Я так и вижу, как она подъезжает к вокзалу со своим чемоданчиком, губы готовы раздвинуться в юмористической улыбке, туманный взгляд скользит по окнам вагонов, ища его и вот обнаружив — а может, он первый ее увидел… «Привет, вот и я», — наверное, сказала она безмятежно, капельку чересчур безмятежно…

Через несколько дней он ей написал, что место ему нравится и чувствует он себя отлично. Потом наступило молчание, и лишь в ответ на обеспокоенную телеграмму Клэр пришла открытка с известием, что он решил сократить пребывание в Блауберге и на обратном пути задержится на неделю в Париже.

К концу упомянутой недели он мне позвонил, и мы ужинали в русском ресторане. Шел 1929 год, а в последний раз мы виделись в 1924-м. Выглядел он больным и измученным, и был так бледен, что казался небритым, хотя только что побывал у парикмахера. Пониже затылка у него был фурункул, заклеенный розовым пластырем.

Он порасспросил меня немного о моей жизни, и вскоре мы оба почувствовали, что разговора не получается. Я осведомился, что сталось со славной девушкой, с которой он был в прошлый раз. «Девушкой? — переспросил он. — А, Клэр. С ней все в порядке. Мы вроде как бы женаты».

— Выглядишь ты неважно, — сказал я.

— Неважно так неважно. Пельмени есть будешь?

— Ты еще помнишь, что это такое?

— А почему бы мне не помнить? — сухо отозвался он.

Несколько минут мы ели в молчании. Принесли кофе.

— Как, ты сказал, называется это место? Блауберг?

— Блауберг.

— Там неплохо?

— Смотря, что считать «неплохо», — ответил он, напряжением мышц подавляя зевоту. — Извини, — добавил он, — постараюсь отоспаться в поезде.

Он вдруг отогнул мою манжету, чтобы взглянуть на часы.

— Половина девятого, — сказал я.

— Мне надо телефонировать, — пробормотал он и с салфеткой в руке зашагал через зал. Когда он минут через пять вернулся, салфетка наполовину свисала у него из кармана пиджака. Я извлек ее.

— Послушай, — он сказал, — мне ужасно жаль, но я должен идти. Совсем забыл, что у меня встреча.

«Меня всегда огорчало, — пишет Себастьян Найт в «Столе находок», — что в ресторане люди не обращают внимания на живые мистерии, разыгрываемые теми, кто подает им еду, принимает у них пальто и распахивает перед ними двери. Как-то раз я напомнил одному коммерсанту, с которым мы завтракали несколькими неделями раньше, что у женщины, подавшей нам шляпы, была вата в ушах. Это его озадачило, он сказал, что никакой женщины он вообще не заметил… Человек, которому некогда заметить в спешке, что у шофера такси заячья губа, по мне, страдает мономанией. Мне начинает казаться, что я окружен безумцами и слепцами, когда до меня доходит, что изо всей толпы лишь я один вижу: девушка, разносящая шоколад, чуть-чуть, совсем чуть-чуть, прихрамывает».

Мы вышли из ресторана и направились к стоянке таксомоторов. Старик со слезящимися глазами, раздававший какие-то печатные объявления, лизнув палец, протянул один такой листок не то Себастьяну, не то мне, не то нам обоим. Ни он, ни я этому призыву не вняли — два угрюмых мечтателя прошли мимо, не повернув головы.

— Ну, до свидания, — сказал я Себастьяну, подзывавшему мотор.