Константин Симонов - Живые и мертвые

Ему и раньше казалось, что лошадь понукает не то женщина, не то мальчик: теперь понял, что не ошибся: голос, задавший вопрос, был жиденький, тонкий, совсем детский.

— А кто ты будешь, — спросил Малинин, — сколько тебе лет?

— Пятнадцатый.

— С выселок он, — пояснил Караулов, — сам с лошадью попросился, со своею.

— Правильно, — усмехнувшись, сказал Малинин, — а то наше дело солдатское: еще не вернем, зажилим.

— Я не потому, — обиженно сказал невидимый Малинину возница, — я и у вас в части остаться могу.

— Тогда извиняюсь.

— Лейтенант, дай закурить! — Детский голос прозвучал храбро, но не совсем уверенно.

Лицо у Караулова стало строгим, но он все-таки вынул изо рта недокуренную самокрутку, оборвал конец и передал ее в мелькнувшую над головой Малинина детскую, красную от мороза руку.

— А это место знакомое, — сказал Малинин, скосив глаза.

При дороге стояли два немецких танка, стояли памятно, так что он не мог ошибиться: один — пушкой нацелясь на башню другого. Это были те самые танки, про которые вчера, когда шли мимо, он говорил, что немцы выливали из них бензин. Значит, проехали обратно уже километров двадцать. Все же далеко вперед ушел батальон со вчерашнего утра.

Подумав об этом, он спросил у Караулова, кого Рябченко назначил вместо него на взвод, и, услышав ответ, которого и ждал: «Синцова!» — с досадой вспомнил, что так и не успел сказать Синцову про свое письмо в политотдел. Снова думая сейчас об этом письме, он не знал, что напрасно винил в проволочке дивпарткомиссию: она была тут ни при чем.

Партийное дело Синцова запросил из дивпарткомиссии в политотдел армии инструктор, прочитавший эту фамилию и вдруг вспомнивший об одном документе, прошедшем через его руки. Документ был просто листом из тетрадки, исписанным крупным солдатским почерком: вышедший из окружения на участке армии красноармеец Золотарев писал в политотдел про обстоятельства гибели политрука Синцова И.П. и просил, если возможно, сообщить его семье. Сделать что-нибудь по этому письму было недосуг, но и изорвать его не повернулась рука, и оно лежало теперь рядом с заявлением младшего сержанта Синцова о восстановлении в партии, в папке с надписью «Доложить», хотя докладывать пока было некому: началось наступление, и начальник политотдела армии полковой комиссар Максимов уже третьи сутки был на передовой.

— Значит, Синцов заменил тебя? Ладно! — помолчав, сказал Малинин Караулову. Сказал так, словно еще был в батальоне и на это требовалось его одобрение. — А комбат опять отказался эвакуироваться?

— Ни в какую! — одобрительно сказал Караулов.

— Чьи? — услышав возникшее в небе гудение и почувствовав, как вздрогнул сзади него мальчик, спросил Малинин.

— Наши, — сказал Караулов.

Над ранеными, медленно пересекая белесое зимнее небо, с востока на запад одна за другой прошли четыре девятки наших бомбардировщиков. Сани приостановились, и следующие тоже приостановились, почти наехав на них.

И мальчик, правивший лошадью, и Караулов, и Малинин одинаково облегченно и благодарно смотрели в небо.

— Что, уже ушли, не видать? — спросил Малинин, перестав слышать гудение и не в состоянии подняться на локтях, чтобы проводить глазами самолеты.

— Нет, еще видать… А теперь почти не видать, ушли, — отозвался Караулов, до самого горизонта проводив взглядом маленькие черные точки.

За десять километров от того барака, где ночью потерял сознание Малинин, и за тридцать от того места, где сейчас ехал в тыл санный обоз, нагруженный тяжелоранеными, по глубокому снегу, радуясь тому, что наконец стихла метель, шел на запад батальон Рябченко. Теперь, после взятия Воскресенского, вперед вырвались уже другие, менее потрепанные во вчерашнем бою полки Серпилина, и батальон с утра шел и шел без выстрела, только порою набредая на брошенные в снегу немецкие машины и трупы убитых и замерзших солдат. То, что они пока шли без выстрела, было, конечно, только до времени, потому что и справа и слева с порывами ветра доносило гул орудий, а прямо на горизонте в последние полчаса опять замаячил дым пожара.

Синцов, Комаров и еще двое автоматчиков — все, что осталось от их взвода, — шли гуськом за ехавшим на лошади Рябченко. Ему давно было пора в медсанбат, но он не сдавался и ехал, выпростав из стремени обмороженную ногу и приторочив сзади к седлу свой вчерашний самодельный посох — на случай, если придется слезать.

— Младший сержант, думаешь, пополнение скоро будет? — Комаров поравнялся с Синцовым и пошел рядом.

— Откуда ж мне знать? — Синцов пожал плечами, но про себя подумал, что, пока они не остановятся, не упрутся где-нибудь в немцев, пополнения не будет: на машинах его по такому снегу не подвезут, а своим ходом, пока они идут, как сегодня, без остановки, тоже никто их не догонит.

Комаров тосковал оттого, что в их взводе такие потери, и искал душевной поддержки у своего командира отделения, ставшего теперь командиром взвода, а Синцов думал о том, что не выручи его Комаров ночью там у барака, срезав в упор наскочившего в последнюю минуту немца, то и его песенка была бы уже спета и уже не о чем было бы думать сейчас, даже о том, будет ли сегодня бой и останешься ли ты цел в этом бою. Но говорить обо всем этом словами было сейчас неохота, и он сказал только взглядом, молча, благодарно посмотрев в глаза Комарову.

— Как, по-твоему, нагоним или не нагоним сегодня немца? — спросил Комаров.

И Синцов, глядя ему в глаза, понял — Комаров испытывает сейчас то же чувство, что и он сам: и хочется снова догнать немцев, и жаль распрощаться с доставшейся после вчерашнего боя передышкой.

— Похоже, догоним, — стремясь преодолеть в себе это чувство и ускоряя шаг, ответил он, — дым-то уже опять видать!

В снегах, там, куда они теперь спешили, все выше поднимался дым горевшей деревни. Ехавший впереди Синцова комбат Рябченко то закрывал собою этот дым, то, когда лошадь, оступаясь, брала в сторону, снова открывал его.

— Комаров, а Комаров!

— Что?

— Дай закурить!

— Чего на ходу-то?

— Да так, вдруг захотелось… — Синцов не стал объяснять, почему захотелось. А захотелось потому, что, глядя сейчас на этот далекий дым впереди, он старался заставить себя свыкнуться с трудной мыслью, что, как бы много всего ни оставалось у них за плечами, впереди была еще целая война…

Сядь!

Молчать! Молчать!

Хватит! Хватит!

Быстрей! Быстрей!

Ложись! Ложись на землю! Ложитесь!