Герман Мелвилл - Ому

«Гичка» капитана Боба была чрезвычайно мала, так мала и так причудлива по форме, что матросы окрестили ее «коробочкой для пилюль», и все ее знали под этим названием. На самом деле она представляла собой что-то вроде «одноместного экипажа», рассчитанного на одного гребца, в крайнем случае способного выдержать двоих или троих. Балансиром служила тонкая жердь, которая то выскакивала из воды, то погружалась в нее.

Приняв на себя командование экспедицией, я усадил долговязого доктора с веслом на носу, а затем, оттолкнувшись, вскочил на корму; таким образом, вся работа выпала на долю доктора, а для себя я сохранил почетную синекуру рулевого. Все шло бы хорошо, если бы мой гребец не орудовал так неуклюже, что вода взлетала фонтанами и непрестанно обдавала нас с головы до ног. Тем не менее доктор продолжал усердно работать веслом; решив, что через некоторое время у него дело пойдет, я не мешал ему. Вскоре, однако, насквозь промокнув от той маленькой бури, которую мы поднимали, и не видя никаких признаков ее прекращения, я стал умолять своего спутника ради всего святого остановиться и дать мне возможность выжать одежду. Тут он резко повернулся, пирога накренилась, балансир взмыл вверх, в следующее мгновение задел его по черепу, и мы оба очутились в воде.

К счастью, мы находились как раз над коралловым рифом, и глубина там не достигала и полусажени. Наклонив набок затонувшую пирогу, мы быстро отпустили ее, она подпрыгнула и почти вся вода из нее вылилась; остальное мы без труда вычерпали и снова уселись. На этот раз мой товарищ скрючился, заняв очень мало места: я приказал ему не делать ни одного лишнего вздоха и принялся сам управляться с лодкой. Меня удивила покорность доктора, не произнесшего ни слова и не шевелившего ни рукой, ни ногой; дело, однако, было в том, что он не умел плавать, а в случае еще одной неудачи коралловых рифов под ногами могло не оказаться.

— Утонуть — это очень жалкий способ расставания с жизнью, — воскликнул он, когда я стал над ним подшучивать, — и я не собираюсь опозорить себя им.

Наконец, гребя с большой осторожностью, чтобы нас не окликнули со шканцев, мы приблизились к судну. Проскользнув под его носом, мы услышали тихий свист — условный сигнал — и вскоре нам был спущен мешок основательных размеров.

Перерезав конец, мы принялись как можно скорей грести к берегу и благополучно прибыли домой. Там нас с нетерпением поджидали остальные.

Мешок оказался плотно набитым вареным сладким картофелем, кусками соленой говядины и свинины и знаменитым матросским пудингом, который делается из муки и воды и по твердости несколько напоминает недостаточно обожженный кирпич. Запасшись такими тонкими кушаньями и хорошим аппетитом, мы вышли из Калабусы и при лунном свете устроили ночное пиршество.

«Коробочкой для пилюль» мы иногда пользовались не только для тех целей, что были описаны в предыдущей главе. Иногда мы катались на ней для развлечения.

Как раз посередине бухты Папеэте расположен веселый зеленый островок круглой формы — сплошная роща покачивающихся пальм, имеющая в поперечнике не больше сотни ярдов. Островок кораллового происхождения; вокруг на сотню футов бухта настолько мелка, что повсюду можно передвигаться вброд. В воде, прозрачной, как воздух, вы видите кораллы всевозможных оттенков и форм: оленьи рога, лазурные кусты, гибкие тростинки, которые напоминают стебли злака, бледно-зеленые бутоны и мхи. Местами сквозь колючие ветви вы различаете белоснежное песчаное дно, усеянное каменными выступами; среди них ползают какие-то странные создания: одни щетинятся шипами, другие одеты в блестящий панцирь; тут и там шевелятся шарики, целиком усеянные глазами.

Остров называется Моту-Оту; светлыми лунными ночами я часто плавал на пироге вокруг него, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться подводными садами.

Моту-Оту — частная собственность королевы; там находится ее резиденция — унылый ряд бамбуковых домов, стоящих без присмотра среди деревьев и постепенно разрушающихся.

Остров господствует над гаванью, и ее величество сделала все возможное, чтобы превратить его в крепость. Берег был поднят и выровнен, и на нем возвели низкий вал из обтесанных коралловых глыб. Позади вала выстроились на большом расстоянии друг от друга ржавые старые пушки различных образцов и калибров. Они стоят на покосившихся ветхих лафетах, готовых обрушиться под тяжестью бесполезного груза. Иные из лафетов уже покончили счеты с жизнью, и пушки, которые они прежде поддерживали, лежат полузасыпанные песком среди их побелевших костей. Часть пушек заряжена — вероятно, чтобы они казались более страшными, какими они, несомненно, и являются для всякого, кто попытался бы из них выстрелить.

Подаренные Помаре в разное время капитанами английских военных кораблей, эти бедные старые «грозные силы войны» стоят здесь совершенно безобидные и обреченные на гибель, а ведь некогда они лаяли по всем морям целыми сворами боевых псов Старой Англии.

В Моту-Оту было что-то, поразившее мое воображение, и я дал обет вступить на его землю, несмотря на старого часового с непокрытой головой, который грозил мне при лунном свете своим безобразным ружьем. Так как моя пирога сидела в воде не глубже чем на три дюйма, я мог подгрести к самому валу, не опасаясь застрять на мели. Однако всякий раз как я приближался, старик бежал ко мне, держа ружье наперевес, но никогда не прикладывая его к плечу. Думая, что он только пугает меня, я в конце концов решился подогнать пирогу к самой стене и собирался прыгнуть. Это был самый опрометчивый поступок в моей жизни, ибо никогда еще человеческой макушке не грозила такая неминуемая опасность быть проломленной. Престарелый страж замахнулся прикладом ружья, и я едва успел уклониться от страшного удара; вынужденный обратиться в бегство, я кое-как отгреб на безопасное расстояние.

Страж этот, вероятно, был немой, так как за все время не проронил ни слова; с улыбкой до ушей, в белой хлопчатобумажной мантии, залитой лунным светом, он походил скорее на какого-то духа острова, чем на человека.

Я пытался достигнуть цели, атакуя стража с тыла, но он всегда вырастал передо мною, перебегая по берегу, пока я греб, и грозя мне своим проклятым ружьем, куда бы я ни двинулся. В конце концов мне пришлось отступить, и мой обет по сие время так и остался невыполненным.

Через несколько дней после неудачи, которую я потерпел под стенами Моту-Оту, я присутствовал при забавном споре, возникшем между одним из самых умных и сообразительных туземцев из всех виденных мною на Таити, человеком по имени Архиту, и нашим ученейшим мужем — доктором.