Герман Мелвилл - Ому

Дело в том, что работа на фабриках и полях, без которой немыслима цивилизованная жизнь, требует слишком упорных и длительных усилий, совершенно не привычных для такого народа, как полинезийцы. Созданные, чтобы существовать в естественном состоянии — на лоне природы, в чудесном климате, они не могут приспособиться ни к каким переменам. Более того, в других условиях они как народ будут обречены на скорую гибель.

Следующие данные говорят сами за себя. В 1777 году капитан Кук определял население Таити примерно в двести тысяч человек. [95] «Огромные толпы, кишевшие повсюду, — добавляет он, — убеждали меня, что эта цифра нисколько не преувеличена». По очередной переписи, проведенной четыре-пять лет назад, оно составляло всего девять тысяч. [96] Об этой переписи смотри одну из глав, посвященных Таити в книге «Экспедиция, посланная Северо-Американскими Штатами для исследования новых земель». Относительно почти невероятной убыли населения Сандвичевых островов за последние годы смотри ту же работу. В ней отмечено прогрессирующее сокращение населения ряда районов, наблюдавшееся на протяжении большого периода времени. Рушенбергер, образованный врач североамериканского военного флота, приводит на выборку следующие цифры из сведений, собранных на архипелаге. В округе Рохало, на острове Гавайи, одно время насчитывалось 8679 жителей; четыре года спустя их осталось 6175; уменьшение за это время составило 2504 человека. Никаких особых причин для такой убыли населения не приводится. Смотри: В.С. Рушенбергер, доктор медицины. «Путешествие вокруг света в 1835–1837 гг.». Глава о Сандвичевых островах, Филадельфия, 1838.

Такая поразительная убыль не только показывает, как велики вызвавшие ее пороки, но и неизбежно приводит к выводу, что по сравнению с ними все войны, убийства детей и другие причины сокращения численности населения, будто бы широко распространенные в прежние времена, имели совершенно ничтожное значение.

Эти пороки, без сомнения, вызваны исключительно появлением чужестранцев. Оставляя в стороне результаты пьянства, периодических эпидемий оспы и других явлений, о которых можно было бы упомянуть, я ограничусь указанием на ту заразную болезнь, которая проникла в кровь по меньшей мере двух третей таитян-простолюдинов и в той или иной форме передается от отца к сыну. [97] Эту таинственную болезнь Г. Мелвилл не называет, однако она не может передаваться «от отца к сыну». Подобным образом передаются только редкие патологии, имеющие генетическую основу. Понятно, что европейцы никак не могли повлиять на их распространение. Вероятно, здесь имеется в виду туберкулез (чахотка), для которого вплоть до конца XIX в. предполагалась в том числе наследственная передача. (Прим. выполнившего OCR.)

Панический страх, охвативший островитян, когда они впервые столкнулись с сокрушительными ударами этого бича, вызывает чувство неимоверной жалости. Самое название, данное ему, представляет совокупность всего, что должно наполнить невыразимым ужасом цивилизованного человека.

Обезумев от своих мучений, они приводили больных к миссионерам, когда те произносили проповеди, и кричали: «Ложь, ложь! Вы говорите нам о спасении, а, смотрите, мы умираем. Мы не хотим иного спасения, кроме сохранения нашей жизни. Где те, кого спасли ваши речи? Помаре умер, и мы все умираем от ваших проклятых болезней. Когда вы оставите нас в покое?»

Теперь болезнь в отдельных случаях протекает не так тяжело, как раньше, но это ведет лишь к более широкому распространению заразы.

«Как ужасна, — вырывается у старого Уилера, — мысль о том, что общение с чужеземными народами навлекло на этих несчастных невежественных островитян неслыханное бедствие, не имевшее себе равного в анналах истории».

В свете этих фактов никто не может закрывать глаза на то, что участь таитян, если говорить о чисто мирском благополучии, сейчас гораздо тяжелее, чем прежде; и хотя присутствие миссионеров безусловно принесло им пользу, ее приходится считать крайне незначительной при сопоставлении с тем огромным злом, какое было им причинено прочими факторами.

Будущее таитян безнадежно. Самые ревностные старания не могут уже избавить их от уготованной им судьбы стать яркой иллюстрацией исторического закона, который всегда подтверждался. Вот уж много лет, как они пришли к такому состоянию, когда все, что есть отрицательного в варварстве и цивилизации, соединяется, а добродетели, присущие каждой из этих общественных формаций, оказываются утраченными. Подобно другим первобытным людям, вступившим в общение с европейцами, таитяне обречены оставаться в этом положении до тех пор, пока окончательно не исчезнут с лица земли.

Островитяне сами с грустью наблюдают за приближением нависшей над ними гибели. Несколько лет назад Помаре II сказал Тайреману и Беннету, представителям Лондонского миссионерского общества: «Вы приехали ко мне в очень плохие времена. Ваши предки прибыли тогда, когда на Таити жили настоящие мужчины, а вы видите лишь остатки моего народа.».

Такой же смысл заключен в предсказании Тиармоара — верховного жреца Паре, — жившего свыше ста лет назад. Я часто слышал, как старые таитяне пели тихим печальным голосом:

Но вернемся к нашему рассказу.

Накануне ухода «Джулии» доктор Джонсон нанес нам последний визит. Он вел себя не так вежливо, как обычно. Ему нужны были лишь подписи наших матросов на документе, подтверждавшем получение ими перечисленных в нем различных лекарств. Такая расписка, заверенная капитаном Гаем, обеспечивала Джонсону оплату. Если бы доктор или я присутствовали при этом, вряд ли ему удалось бы уговорить матросов дать собственноручные подписи.

Мой долговязый приятель не пылал любовью к Джонсону; напротив, по причинам, известным ему одному, ненавидел его от всего сердца, что до известной степени одно и то же, так как и та и другая страсть требует достойного объекта. Можно считать, что ненависть в каком-то смысле столь же лестна для нас, как и любовь, и, стало быть, глупо из-за нее огорчаться.

Что касается меня, то я относился к Джонсону просто с холодным безразличием и презрением, считая его себялюбивым корыстным лекарем. Поэтому я часто увещевал Долговязого Духа, когда тот ополчался на Джонсона и осыпал его всевозможными непристойными эпитетами. Впрочем, в присутствии своего собрата по профессии, он никогда не вел себя так и проявлял внешнее дружелюбие, чтобы с бóльшим успехом устраивать ему каверзы.