Оноре Бальзак - Темное дело

— Вот в этом-то вся и соль, — сказал себе старый прокурор.

«Пронюхали!» — подумал нотариус.

Однако оба хитреца решили, что обследование бесполезно. Борден не сомневался, что нотариус будет нем как рыба, а нотариус в душе радовался, что уничтожил малейшие следы пожара. Чтобы выяснить этот вопрос, — второстепенный в прениях и казавшийся ребяческим, но решающий в глазах истории, которая должна оправдать этих молодых людей, — были назначены эксперты, и среди них находился Пигу; они осмотрели парк и сообщили, что нигде не обнаружили никаких следов пожара. Борден потребовал вызова еще двух рабочих, и те показали, что по распоряжению сторожа перепахали часть луга, где выгорела трава; но по золе трудно сказать, что именно горело. Сторож, снова вызванный по настоянию защитников, показал, что, когда он проходил мимо замка по пути в Арси, куда отправился поглядеть ряженых, сенатор велел ему вспахать участок луга, на который обратил внимание еще утром, во время прогулки.

— А что там жгли — траву или бумагу?

— Насчет этого ничего не могу сказать, никаких остатков бумаги не было, — ответил сторож.

— Однако, — возражали защитники, — если бы жгли траву, так кто-то должен был собрать ее в одно место и поджечь.

Показания сен-синьского кюре и мадмуазель Гуже произвели благоприятное впечатление. После вечерни они пошли прогуляться по дороге в лес и видели молодых людей и Мишю, которые выехали верхом из ворот замка и тоже направились к лесу. Духовный сан и нравственные качества аббата Гуже придали вес его словам.

Речь общественного обвинителя, уверенного в том, что он добьется осуждения, ничем не отличалась от всех речей такого рода. Обвиняемые, мол, непримиримые враги Франции, ее установлений и законов. Они жаждут смуты. Хотя они были причастны к заговору на жизнь императора и служили в армии Конде — великодушный монарх вычеркнул их из списка эмигрантов. И вот вам благодарность за милосердие! Словом, были произнесены все те пышные фразы, к которым прибегали сторонники Бурбонов, ратуя против бонапартистов, и которыми пользуются политики ныне, выступая против республиканцев и легитимистов в защиту младшей ветви. Эти общие места еще могли иметь какой-то смысл при твердом правительстве, но они покажутся по меньшей мере смешными в устах представителя судебной власти, когда история установит, что в самые различные эпохи говорилось одно и то же. Здесь можно применить остроту, сказанную по поводу более давних народных волнений: «Вывеска другая, а вино все то же». Общественный обвинитель, ставший, впрочем, одним из выдающихся прокуроров эпохи Империи, связал это преступление с намерением вернувшихся эмигрантов бороться против захвата их поместий. Он довольно удачно вызвал у присутствующих страх за жизнь сенатора. Затем он не без таланта собрал воедино все улики, полуулики и предположения в надежде, что его усердие будет должным образом вознаграждено, и спокойно занял свое место в ожидании атаки защитников.

Господин де Гранвиль никогда не выступал на уголовном процессе, но это единственное выступление создало ему славу. Во-первых, он защищал своего клиента с тем вдохновенным красноречием, которым мы восторгаемся теперь у Берье. Во-вторых, он был искренне убежден в невиновности подсудимых, а убежденность — самый могущественный рычаг красноречия. Вот главные пункты его защитительной речи, полностью опубликованной в газетах того времени: прежде всего он восстановил историю жизни Мишю в ее истинном свете. Это была прекрасная повесть, в которой прозвучали благороднейшие чувства, и они нашли отклики у многих присутствующих. Слушая выразительный голос этого человека, красноречиво выступавшего в его оправдание, Мишю был не в силах сдержаться — слезы брызнули из его желтых глаз и скатились по страшному его лицу. Он предстал тогда таким, каким был в действительности: человеком хитрым и простым, как ребенок, и вместе с тем человеком, в жизни которого существует только одна цель. Сущность его внезапно раскрылась, особенно благодаря слезам, которые произвели на присяжных сильное впечатление. Искусный адвокат уловил этот порыв сочувствия и воспользовался им, чтобы приступить к обсуждению улик.

— Где доказательство, что преступление имело место? Где сенатор? — вопрошал он. — Вы обвиняете подсудимого в том, что он похитил и даже замуровал сенатора при помощи камней и извести. Но в таком случае один только подсудимый может знать, где находится его жертва, а так как вы держите подсудимого в заключении уже двадцать три дня, сенатор, разумеется, успел умереть от голода. Подсудимый — убийца, однако вы не предъявили ему обвинения в убийстве. Если же сенатор жив, значит, у подсудимого есть сообщники; а если у него есть сообщники и сенатор жив, то разве они его не выпустили бы? Раз уж намерения, которые вы нам приписываете, не осуществились, разве мы стали бы зря ухудшать свое положение? И если месть не удалась, виновные могли бы своим раскаянием заслужить прощение, так неужели мы стали бы упорствовать, задерживая в плену человека, от которого нам ничего не добиться? Не абсурд ли это? Уберите вашу известку, она ничего нам не дала, — обратился он к общественному обвинителю, — либо мы слабоумные преступники, чего вы сами не допускаете, либо мы не виновны и являемся жертвой каких-то обстоятельств, необъяснимых в равной степени и для нас, и для вас. Вы бы лучше обратили внимание на пачки документов, сожженные у сенатора и свидетельствующие о каких-то куда более важных интересах, нежели наши; может быть, это помогло бы вам разобраться в его похищении.

Защитник развил это предположение с поразительным искусством. Он подчеркнул высокие нравственные качества свидетелей защиты, людей глубоко набожных, верящих в будущую жизнь, в вечные муки. Тут он высказал поистине возвышенные мысли и глубоко взволновал присутствующих.

— Как же так? — говорил он. — Обвиняемые преспокойно обедают, узнав от кузины о похищении сенатора! Когда жандармский офицер подсказывает им, каким образом положить всему этому конец, они не желают освобождать сенатора, они не понимают, чего от них хотят.

Тут он намекнул на некое таинственное дело, ключ от которого находится в руках времени, а время, несомненно, разоблачит несправедливость этого обвинения. Став на эту почву, адвокат сделал ловкий и смелый ход, поставив себя на место одного из присяжных; он привел свой воображаемый разговор с коллегами и описал, как был бы он удручен, если бы вынес жестокий приговор, а потом выяснилось бы, что это судебная ошибка; он живо описал предстоящие ему муки совести, а потом, вернувшись к тем сомнениям, которые зародились бы в его душе от речей защитников, подчеркнул эти сомнения с такой убедительностью, что присяжных охватила мучительная тревога.