Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году

— Ну, дорогая моя девочка, у него не только красивые глаза, но и прекрасная душа. Ах, если б ты видела его в минуты опасности, как я! О-о! он, наверно, умеет любить, в нем столько отваги!

— Если вы так его любите, почему же вы позволили ему прийти сегодня в Фужер?

— Да разве мы успели поговорить друг с другом, когда нас внезапно окружили? И к тому же, разве это не доказательство любви? А нам, женщинам, никогда не бывает достаточно таких доказательста.. Ну а теперь причеши меня.

Однако она сто раз переделывала нервными, словно гальваническими, движениями удачную прическу, — ухищрениям кокетства все еще мешали бурные мысли. Завивая локон или подчеркивая природный блеск волос, заплетая их в косы, она все еще с недоверием спрашивала себя, не обманывает ли ее маркиз, и тут же отвечала, что подобная дерзость просто невозможна, ибо, смело являясь к ней в Фужер, он подвергал себя неминуемому мщению. Она лукаво изучала в зеркале эффект уклончивого взгляда, улыбки, легкой складочки на лбу, гневного, нежного или презрительного выражения лица, искала какой-нибудь женской уловки, чтобы до последнего мгновения испытывать сердце возлюбленного.

— Ты права, Франсина. Я тоже хотела бы, чтобы свадьба уже состоялась. Этот день — последний сумрачный день моей жизни: он несет мне смерть или счастье нам обоим... Ах, этот мерзкий туман! — воскликнула она, вновь посмотрев на скалы Св. Сульпиция, по-прежнему окутанные серой пеленой.

Она сама принялась драпировать складки шелковых и кисейных занавесей на окнах, стараясь затенить дневной свет и создать в комнате сладострастный полумрак.

— Франсина, — сказала она, — убери эти безделушки, они загромождают камин, оставь только часы и обе саксонские вазы, — я сама поставлю в них те зимние цветы, которые достал для меня Корантен... Вынеси все стулья, я хочу, чтобы здесь были только канапе и кресло. А когда кончишь, почисти ковер, чтобы оживить его тона; затем вставь везде свечи: в стенные бра у камина и в канделябры...

Долго и внимательно рассматривала Мари старинный гобелен, которым были обтянуты стены ее комнаты. Руководствуясь врожденным вкусом, она сумела найти среди ярких оттенков искусных вышивок те тона, которыми это украшение былых времен подходило к мебели и всему убранству будуара гармонией оттенков или прелестью контрастов. Той же мыслью руководилась она, расставляя цветы в фигурных вазах, украшавших комнату. Канапе придвинули ближе к огню. В изголовье и в ногах кровати, занимавшей всю стену против камина, она поставила на двух позолоченных столиках большие саксонские вазы, наполнив их листьями и цветами, распространявшими нежнейшее благоухание. Не раз она вздрагивала, поправляя над кроватью волнистые складки зеленого шелка и разглядывая изгибы затканного цветами занавеса, за которым она скрыла свое ложе. Подобные приготовления таят в себе неизъяснимое счастье, вызывают такое сладостное томление, что нередко среди этих волнующих забот женщины забывают о своих тревогах, как забыла о них и мадмуазель де Верней. Разве не исполнены какого-то благоговейного чувства все эти бесчисленные заботы, расточаемые ради любимого, которого ждут, который еще не может увидеть и оценить их, но скоро вознаградит за них улыбкой одобрения, ибо они всегда бывают прекрасно поняты. Ведь при этом женщины как бы заранее отдают себя во власть любви, и нет среди них ни одной, которая не думала бы того, что мысленно говорила себе мадмуазель де Верней: «Сегодня вечером я буду счастлива!» Даже самая целомудренная женщина прячет эту надежду в незаметных складках шелка или кисеи, и постепенно та гармония, какую она создает вокруг себя, придает всему облик, дышащий любовью. В атмосфере чувственной неги вещи становятся для нее живыми существами, свидетелями, и она уже делает их соучастниками всех своих будущих радостей. С каждой мыслью, каждым новым движением она все смелее предвосхищает грядущее. Вскоре она, уже не в силах ждать и надеяться, корит тишину, в малейшем шорохе ищет предзнаменования, и наконец сомнение когтистой рукой сожмет ее сердце; тогда она трепещет, пылает и чувствует, как одна-единственная мысль, разрастаясь в чисто физическую силу, терзает ее. Ликование переходит в пытку, которую без надежды на будущие радости вынести невозможно. Двадцать раз мадмуазель де Верней приподнимала занавеси окна, надеясь различить столб дыма над скалами, но туман, казалось, с каждой минутой принимал все новые серые тона, и наконец ее воображение увидело в этом зловещий знак. Мучительное беспокойство охватило ее; она выпустила из рук занавеси и дала себе слово больше не поднимать их. Гневным взглядом Мари окинула комнату, которой она дала душу и голос, спросила себя, не будут ли напрасны ее старания, и эта мысль заставила ее вернуться к действительности.

— Душенька, иди сюда, — сказала она Франсине, уводя ее в смежную с будуаром туалетную комнату, в которую свет проникал через овальное окошечко, выходившее в тот темный угол, где городские укрепления примыкали к скалам в конце бульвара. — Убери здесь получше, чтобы все было в порядке. А гостиную, если хочешь, оставь неубранной, — добавила она с той улыбкой, какую женщины дарят только близким подругам, никогда не давая мужчинам изведать тонкого ее лукавства.

— Ах, как вы хороши! — воскликнула бретонка.

— Пустое! Какие мы все глупые! Ведь лучшим нашим украшением всегда будет наш возлюбленный!

Мадмуазель де Верней в томной позе раскинулась на оттоманке, и Франсина тихонько вышла из комнаты, угадывая, что любит или не любит Монторан ее госпожу, она никогда его не выдаст.

— А ты уверена, старуха, в том, что наговорила мне? — спросил Юло Барбету, — войдя в Фужер, она сразу узнала его.

— Есть у вас глаза? Посмотрите сами. Гляньте на гору, вон туда, голубчик, супротив церкви Святого Леонарда.

Корантен устремил взгляд в том направлении, куда Барбета указывала пальцем, и так как туман начал редеть, он довольно ясно различил на скале столб беловатого дыма, о котором говорила вдова Налей-Жбана.

— Когда же он придет? А, старуха? Вечером или ночью?

— Этого я уж не знаю, голубчик.

— Почему ты выдаешь своих? — быстро сказал Юло, отведя крестьянку на несколько шагов от Корантена.

— Эх, господин генерал, взгляните на ногу моего паренька. Она смочена кровью моего хозяина, — шуаны его убили; с позволенья сказать, как теленка, зарезали, за те три слова, что вы у меня выпытали позавчера, когда я вскапывала поле. Возьмите моего мальчишку, раз уж вы отняли у него отца и мать, но сделайте из него настоящего синего, голубчик, и пусть он побольше перебьет шуанов. Вот вам двести экю, сохраните их для него; если он будет беречь эти деньги, ему надолго хватит; ведь отец двенадцать лет их копил.